Александр Воронков - На орловском направлении. Отыгрыш

На фото церкви были без куполов, с обнажившейся каменной кладкой, калеченные-перекалеченные. Саньке почему-то до оторопи жутко было смотреть на эти снимки, страшней, чем на фотографии развалин после бомбёжки, а признаться в такой вот слабости — стыдно. И однажды он изорвал их и выбросил из окна, обрывки унес ветер и… и ничего, фотографий никто не хватился.

Потом доводилось видеть в дорогущих подарочных фолиантах, выпускаемых местными книгоиздательствами, дореволюционные открытки и читать, что Преображенская и Покровская были едва ли не красивейшими церквями Орла. Но фотографии не давали об этом ни малейшего представления: церкви были сняты как будто бы между прочим, куда больше внимания уделялось мосту, и Торговым рядам, и лавкам у Ильинки… да просто бытовым сценкам.

Сейчас Годунов понял — в кои-то веки не соврали краеведы. Церкви, даже без крестов и с кое-где осыпавшейся штукатуркой, были хороши. И, соседствуя, подчеркивали символичное различие: Покровская — женственно-стройная, слегка угловатая, сразу вспомнилась бабкина припевка: «Покров, Покров, Покровушко, покой мою головушку…», Преображенская — мощная, строгая.

Покровская на замке — большущем навесном, ещё не успевшем приржаветь. Одна из дверных створок Преображенской приоткрыта.

И он шагнул в зыбкий полумрак, и шёл ощупью меж стеллажей и ящиков, пока его не окликнули.

— Ищете кого, нет?

Из-за громады шкафа выступила, как в первую минуту показалось Годунову, девочка-подросток, малюсенькая, худюсенькая, укутанная в бабушкин пуховый платок.

— Кого вам? — повторила она тоненьким надтреснутым голоском и высоко, чуть ли не на вытянутой руке, подняла восковую свечку. Лицо — старушечье лицо — тоже показалось Годунову восковым, черты мягкие, будто оплывающие.

— Ищу. Мне Ивана Григорьевича повидать бы.

Старушка неторопливо оглядела пришедшего с ног до головы, сказала без какого бы то ни было выражения:

— Были уже ваши. Посланец приезжал.

— Посыльный, — машинально поправил Годунов. Бабуля, судя по всему, и в званиях не разбирается, ей что старший сержант, что старший майор — без разницы, так что толку от долгих речей никакого.

— Батюшку-то спервоначала дома искали. Ну так дома он уже вторую, почитай, неделю не бывает, как погорельцы тут у нас поселились, — её голос зазвучал размеренно, сказово. — Разбомбленные с Выгонного, соседи, значит, батюшкины, а потом ещё с Ильинского да с Московского. Батюшка одну семью, у кого мал мала меньше, к себе поселил, а остальных, значит, — сюда.

Умолкла. Постояла, покачивая головой, будто решаясь. Годунов подумал было, что сейчас она пойдёт, наконец, за Земским. Ан нет — вековечным неторопливо-тягучим бабьим движением поправила выбившуюся из-под платка прядь на удивление темных волос, проговорила все таким же ровным голосом:

— Никишкин третьего дня приходил, уж так ругался, так ругался. Что ж вы, говорит, в государственном учреждении странноприимный дом устроили… нет, не так сказал — гостиницу, говорит, устроили…

Снова помолчала, испытующе поглядела на Годунова: дескать, от тебя чего ждать-то, мил человек? И наконец почти торжествующе заключила:

— Ну вот, уже и к заутрене батюшку будить пора. Совсем он за эти дни умаялся с погорельцами, пока перебраться-то помогал, а нынче в ночь ваш приехал…

Вот оно, значит, в чем-то дело! Бабуля выжидала, минутки сна для отца Иоанна выгадывала. Ох, ну и вредная же старушенция… но молодец, за своих горой.

— Я вот чего сказать-то хотела, — в её голос прибавилось строгости, а звонкости поубавилось. — Ежели вы к нему не насчёт погорельцев, а смущать явились, идите-ка вы лучше с миром.

— Смущать? — удивленно переспросил Годунов.

— Не по сану ему брать в руки оружие.

— Я не совсем понимаю…

Нет, надо всё-таки настоять на немедленной встрече со священником. В странноватый диалог бабуля втягивает, только сейчас до религиозной философии…

— Вы, мирские, мыслите по-мирски, — принялась терпеливо, словно увещевая, втолковывать старушка. — И не верите, что придет день, когда и вы постигнете, что на все воля Божия. Ваше оружие — танки там всякие, пулемёты с самолётами…

«Ох, бабушка, кабы были б они, танки-то с самолётами! Твоими бы устами да мед пить!» — с нарастающей тоской подумал Годунов.

— …а наше оружие — молитва. «Не моя воля, но Твоя да будет…» Так-то.

— Даже если убивать придут? — вырвалось у Годунова. — А они ведь придут…

— Все в руце Божией — и живот, и смерть.

И такой безнадёжностью повеяло от этой фразы, что Годунов поспешил возразить:

— А народ издревле говорил: на Бога надейся, да сам не плошай.

Наверное, вышло громковато: старушка сердито цыкнула. И вздохнула сокрушенно.

— В гордыне своей человецы порешили, что сами своей судьбой руководят. Нет бы сперва Бога попросить на путь истинный наставить, а потом уж, помолясь, и взяться, как деды брались да отпор давали супостату. Авось и в этот раз перемогли бы, — опять вздохнула и добавила то ли обиженно, то ли жалобно: — Батюшка посланнику-то вашему ни да, ни нет не сказал. Времени до утра попросил. Да только вижу, взыграла в нём кровь, вспомнились ему дела мирские. И молились мы рядышком. Он — чтобы Господь путь указал, а я, грешная, — чтоб не дал Господь ему от обетов отступиться.

И, горестно всплеснув руками, — огонёк свечи затрепетал, силясь выровняться, — быстро-быстро зашептала, словно торопясь отогнать беду:

— Вы ведь его не знаете, он же, ежели что, сам себя изведет…

— И всё-таки я настаиваю на личной беседе, — отчеканил Годунов.

И снова зримо — до ломоты в висках — ощутил, как одна судьба соединяется, намертво сцепляется с тысячами других.

— Нам ещё заутреню служить, — в тон ему напомнила собеседница.

— Вам? — переспросил Годунов.

— Я псаломщица здешняя. Была. И, даст Бог, буду.

— Кто к нам, Стеша? — тихо спросили темноты.

— Военный, — пробурчала старушка. — К вам.

И столько всего было в этом коротком, в полвыдоха, «к вам» — от обожания до осуждения, — что Годунову на мгновение стало неловко: вломился, понимаешь, в чужую жизнь, людей баламутит…

— Так что ж его ждать-то заставила? У людей военных, Степанидушка, сейчас забот поболе нашего, — мягко укорил отец Иоанн, приблизился, ступая едва слышно, и зажёг керосинку, приделанную к стене на уровне плеча. — Прошу меня простить, крепко, видать, заснул. Давно меня дожидаетесь?

Был он невысок ростом и худощав, в неярком, воскового оттенка свете седые его волосы казались желтоватыми, а лицо — тёмным, как лик на иконе. А так — самое обыкновенное лицо. Но Годунов почему-то был уверен — запоминающееся.

— Не то чтобы… но и время, как вы верно подметили, поджимает, и сильно — ответил он, интуитивно чувствуя, что играть в дипломата резона нет.