Александр Воронков - На орловском направлении. Отыгрыш

Кромы

«Кром, кремль на языке древних русичей, означает «твердыня». Испокон веку на перепутьях и холмах возводили предки наши из неохватных бревен стены кромов и детинцев над мощными земляными валами. И скрывались за теми стенами храмы Божьи, амбары хлебные да хоромы теремчатые, уходили под защиту их от злой гибели и плена вражьего люди русские, что селились окрест. И дождем лились стрелы острые, и звучали мечи булатные, рассекая доспехи захватчиков, поражая сердца черные, отсекая руки хищные. Полыхали в тех кромах пожарища, унося на небеса искрами души Русской земли защитников. Хоть случалось: твердыни рушились под ударами вражьей силищи, но горька была для поганинов их победа, кром одоление: забирали с собой люди русские силу полчищ вражеских, свою жизнь на пять вражьих разменивая, а бывало, что и на дюжину. И летели века вереницею, и все дальше от кромов бревенчатых отдалялись границы русские, укрепляясь там сталью воинской: что и острой казачьею пикою, что солдатскою пушкой гремучею. А былые твердыни обветшалые оставались в легендах и в памяти гордыми, нерушимыми».

Переворачивается страница, меняется слог. Теперь это не сказ, а просто рассказ.

«Городок Кромы, хоть и самой Москве ровесник, нынче селом негромко именуется. Отсюда до Орла, почитай, рукой подать — сорок верст.

От прежних битв и осад остались тут, помимо ржавых бердышей да копейных наконечников, сбереженных в музее, почти сровнявшаяся с землёй прерывистая канавка на месте былого крепостного рва да мощные валы, изрытые, что тот голландский сыр, дырками, галереями и пещерами. В стародавние дни Смуты прокопали их казаки атамана Корелы, народного защитника, многомесячно защищавшего город от войска узурпатора Васьки Шуйского, «царя боярского».

Уж давно прошумели над Кромами победные знамена Ивана Болотникова, отгремели последние выстрелы, гнавшие прочь из русских пределов расчехвощенные хоругви литовские, отзвенели по камням подковами эскадроны петровских драгун, отгрохотали железом окованные колеса пушек багратионовских. Опалило Кромы жарким огнём войны Гражданской… Повидали Кромы всякого-разного, отведали и горького и сладкого. И теперь, в дни лихие осенние, предстояло им вновь испытание…»

У стального пера, только что прытко бежавшего по разлинованной странице, словно нога подломилась — тесануло бумагу, пробороздило. Пётр Гаврилович Федосов, кромской учитель и летописец, марая пальцы чернилами, попробовал вправить — да и вовсе отломал. Не без сожаления отложил ручку, не без наслаждения расправил затекшие плечи. Дальнозоркий взгляд, повинуясь не намерению, но случайности, скользнул по тускло поблескивающему циферблату стенных часов: да уже утро! Ещё немного — и рассвет забрезжит.

А на улице снова что-то происходит. Гомон какой-то… детские, как будто бы, голоса… с чего вдруг ни свет ни заря?

«Спать по ночам, Гаврилыч, надо, а не писульки писать!» — послышалось Федосову, да так явственно, что будто бы даже скрип пружинной сетки на кровати различил, а уж скрипучая интонация и подавно знакома до последней нотки. Сколько раз за двадцать пять лет совместной жизни Агафья Матвеевна произносила эти слова — и не сосчитать. Только вот нет Агаши, третий год как нет…

А шум за окном не почудился… Надо бы выйти посмотреть…

Вздыхая и покашливая, Пётр Гаврилович надел старую, жениными руками сшитую телогрейку. Прежде чем выйти, вернулся к письменному столу и спрятал в закрывающийся на ключик ящик главное своё сокровище — толстую тетрадку в синей коленкоровой обложке.

Какими бы провинциальным ни были Кромы, но, как-никак, — райцентр. Помимо дороги с твёрдым покрытием, ведущей в Орёл и носящей гордое наименование — Кромское шоссе, село соединяли с внешним миром металлические струны нитей «его светлости» теле-Графа и «его милости» теле-Фона. Правда, «милость», как и полагается классовому врагу, была своенравной и подличала. Случалось, в зимние дни провода меж столбов рвались от ветра и от тяжести льда, в тёплую пору во время гроз, да, впрочем, и просто при дожде, в эбонитовых трубках аппаратов стоял такой треск, что распознать собеседника становилось положительно невозможно.

Однако сейчас центрально-русская осень баловала самыми последними погожими деньками, так что на связь военкому Кром Никиты Казакову жаловаться не приходилось.

Да и какие могут быть жалобы, когда вторую, почитай, неделю область молчит. А такое случается, как достоверно известно всякому служилому человеку, в двух случаях — когда все хорошо и когда все плохо. Во второе, учитывая сводки Совинформбюро, верится больше.

А вообще, поганое это дело — неизвестность.

Не то чтоб Никита не доверял дежурным — хорошие, надёжные ребята, все как один комсомольцы. Да и от дома до военкомата — три минуты быстрым шагом. Но вот приспособился чуть не с конца августа ночевать на составленных в рядок стульях в своем кабинете. Время-то какое! Вон, рассказывают, люди в цеху между сменами в уголку где-нибудь прикорнут, чтоб часов… да что часов! минут даром не терять. Малость отдохнул — и снова к станку. У каждого, говорят, свой передний край.

Правильно говорят. Вот его, Казакова, передний край, — тут, и точка. И нечего здесь обзаводиться буржуазными излишествами!

Но эдак сказануть Нине Сергеевне язык не поворачивается, особенно когда она строго глядит поверх очков и тон настойчивый.

Отец Никиты погиб в Гражданскую, мамка умерла в тридцать пятом. Отдать подростка, непокладистого и ершистого, в детдом не позволила она, учительница Хвостова. Так и заявила, ничуть не смущаясь Никиткиным присутствием, серьёзной тётке в черной кожанке: «Либо до чего плохого пацан допрыгается, либо задразнят его совсем». За пару лет до того стыдящийся своей болезненности, малорослости и малосильности мальчишка на спор сиганул с крыши, теперь носился по селу, заметно припадая на неправильно сросшуюся ногу, — и дрался пуще прежнего.

Так и стала Нина Сергеевна ему вместо матери. Уму-разуму научила, правильные, ст оящие книжки прочесть заставила, самая любимая среди которых и посейчас — «Как закалялась сталь». В область повозила, вылечила. В Красную Армию проводила. С войны с белофиннами встретила — обмороженного, хромающего после ранения все на ту же многострадальную правую ногу. И потом, когда стал самостоятельно хозяйничать в родительском доме, присматривала — горяченького приносила, чтоб питался, как следует, с мастером хорошим договорилась — надо ведь печку-развалюшку до холодов переложить. А на неизменное «роскошь буржуйская!» молчала так огорченно и осуждающе, что Никите, хоть он и считал себя правым, неловко становилось. И не поспоришь… как с молчанием-то спорить?