Александр Михайловский - Герой империи. Битва за время

Кстати, о мясе. Мой вчерашний пленник до сих пор жив, и я, честно говоря, не знаю, что с ним делать. Пленных наша группа не берет, а те, кого в плен все-таки взяли, загнаны в загородку, в которой сами дейчи держали русских пленных, а там такие условия, что, по моему мнению, гуманнее было бы просто расстрелять этих людей. Для моего личного пленника такие условия не подходят, ведь я не для того проявляла милосердие и гуманность, чтобы сгноить мальчишку в этом свинарнике. Мы, бойцыцы штурмовой пехоты, суровы, но отходчивы, и сентиментальность нам отнюдь не чужда. В Старой Империи этот пленный из хумансов мог бы стать моим личным пеоном (одна из привилегий офицерского статуса), но в новых условиях его положение было неопределенным.

Однако я все равно приказала своим девочкам отнести своего личного пленного к нашему ротному фельдшеру Колине Ла. Та сначала сделала ему пару уколов, чтобы снять шок и подавить возможную инфекцию, потом покопалась в ране своим автомедом, наложила несколько внутренних и внешних швов, после чего сказала, что ничего страшного нет, выздоровление идет хорошо, и, если позволят обстоятельства, больной непременно будет жить долго и счастливо. Мол, не в пах же штыком моего красавчика ударили, на самом деле… А все остальное, дескать, до свадьбы (то есть за три дня) заживет. Наши лекарства, они такие.

Однако, какое дурацкое предположение – будто я собираюсь использовать пленного дейча для сексуальных надобностей, предпочтя его моему генералу… Впрочем, я не стала опровергать этой догадки, только насмешливо фыркнула. И вот теперь этот дейч лежит на выделенной для него подстилке, тихонько скулит как побитый щенок, следит за мной взглядом по-собачьи преданных синих глаз и называет меня не иначе как «фройляйн гауптман». А все потому, что боится остаться без моей защиты и быть убитым первым же подошедшим сюда русским солдатом, а они весьма суровы по отношению к его соплеменникам.

Я даже узнала его имя – оказалось, что этого юного дейча зовут Альфонс Кляйн. И при этом я даже не понимаю – зачем мне этот Альфонс и что я буду делать с ним дальше? Что он мне, косы будет заплетать (как ординарец-сибха, которая осталась у меня на корабле) или после выздоровления бегать по моим поручениям? Первого он явно не умеет, а второго ему доверять пока нельзя, вся его лояльность держится на страхе быть внезапно убитым, если он вдруг окажется без моей защиты. И вообще, судьба войны переменчива: сегодня я здесь, а завтра буду в другом месте, куда этот Альфонс не сможет последовать. И что тогда – отдать его в местный лагерь военнопленных (что в окружении означает верную смерть) или убить собственной рукой, как это и надо было сделать с самого начала, когда я просто не смогла поднять нож на взмолившееся о пощаде беззащитное раненое существо?

Тогда же и там же, рядовой вермахта Альфонс Кляйн.

Я не хотел воевать. Война всегда внушала мне отвращение; я вообще не понимал, зачем это нужно – идти покорять какие-то другие народы, когда нам и так хорошо живется. Я хотел стать фермером, как мой отец. Хотел выращивать коз и овец, возделывать землю. Пока я был мальчишкой, бушующая в Европе война казалась мне чем-то очень далеким, мало касающимся лично меня. Да, фюрер каждый день вещал из радиоприемника, но в нашей семье никто не воодушевлялся его пламенными речами. Отец, слушая фюрера, мрачнел, тяжело вздыхал и переглядывался с матерью, которая чуть качала головой и поджимала губы. О войне у нас в доме не говорили. Родители никак не комментировали происходящее, но тем не менее я подспудно ощущал, каково их истинное отношение к этому всему.

Я жил довольно-таки безмятежно, помогал отцу и в поле и по хозяйству, и даже не задумывался о своем будущем, которое и без того было ясным для меня, другого я себе и не желал. И я не понимал, почему вдруг с некоторых пор отец стал как-то странно на меня посматривать – с тревогой и затаенной болью. А мать стала какая-то тихая и чрезмерно заботливая, и в ее глазах тоже таилось тщательно скрываемое беспокойство. Да, я не понимал, я избегал думать об этом, интуитивно чувствуя, что ответ принесет мне беспокойство и страх и навсегда лишит привычного покоя.

Я был единственным, поздним сыном своих родителей, которым сейчас было уже под шестьдесят. Всю свою жизнь я чувствовал их огромную любовь, и, конечно, собирался отдать им эту любовь сполна, утешая и поддерживая их в старости… Но внезапно все рухнуло. Наше безмятежное существование разлетелось на осколки, когда меня призвали в армию. Это произошло через два дня после того, как мне исполнилось семнадцать…

Мать сразу как-то поблекла, постарела, стала суетливой и одновременно рассеянной; при этом все валилось у нее из рук. Отец пытался узнать о способах избавления меня от воинской повинности; он был готов на любой подкуп, на аферу, но у него ничего не вышло. Слишком серьезны были планы нашего фюрера… Война в Европе шла уже второй год, на носу было вторжение в Большевистскую Россию, и вермахт требовал как можно больше новых солдат в качестве пополнения. О большевиках в тот момент я знал только то, что все они как один евреи, и что, стоит им прийти в Германию, как они сразу же отберут нашу ферму, чтобы организовать kolchose, а нас самих сошлют в дикую Сибирь к белым медведям.

Когда я уже стоял у порога со своим походным ранцем, мать вдруг рухнула передо мной на колени. Она обхватила мои ноги и принялась голосить: «Только вернись живым, сыночек мой! Умоляю, вернись живым!!!» И настолько неожиданным было такое поведение моей обычно сдержанной матери, что и я, и отец, замерли в каком-то оцепенении. А потом отец стал поднимать ее, успокаивать, а у меня в груди при этом что-то клокотало такой черной, невиданной тоской, что мне хотелось кататься по полу и выть… Но я совладал с собой. Я спокойно улыбнулся, обнял мать и сказал уверенным голосом: «Конечно же, я вернусь живым, мама! Даже не сомневайся!»

Дальше, когда я уже явился на призывной пункт, все для меня происходило словно в тумане; я все еще не готов был осознать до конца, что иду на войну убивать людей. Людей, которых не знаю и которые, собственно, не сделали мне ничего плохого. При этом я чувствовал, что иду на верную смерть. Во мне не было злости и ярости, что должны воодушевлять солдата доблестного вермахта. И это отличало меня от других призывников, вместе со мной проходящих первоначальную подготовку в первый месяц службы. Впрочем, я не мог залезть другим в голову. Вполне возможно, что не одного меня терзали подобные мысли… Когда мы, молодые солдаты, научились всему, что нам следовало знать, наш учебный батальон расформировали на маршевые команды и отправили в генерал-губернаторство (Польшу) в расположенные там пехотные части в качестве пополнения.