Кулак Петрович И Ада - Брод в огне

Она обернулась через плечо. Магда, наконец, изволила побледнеть и подобраться, как готовая прыгнуть волчица. Витольд выглядел не лучше. Он ловко перехватил поводья коня Ингрейны и пробормотал:

— Вам туда нельзя идти.

Ингрейна фыркнула и спешилась. Ей казалось, она начинает понимать что-то важное. Земля стукнула по пяткам, а мир не перевернулся и свет не померк, все было еще более-менее нормально. Река еще не разошлась. Возможно, ее все-таки получилось бы вогнать в берега, не проливая крови.

— Лейтенант, как вы стоите? Извольте выпрямить спину. Смерти следует смотреть в глаза, а не под ноги, — как могла холодно сообщила Ингрейна. Лицо Маэрлинга дернулось, и он отступил на шаг назад, обиженно сжав губы.

Эти слова были совсем не тем, что бы Ингрейна сейчас хотела ему сказать. Пожалуй, она хотела сказать ему, что лучше умереть в двадцать лет с идеалами, чем в тридцать — без них, и что вообще чем дальше, тем поганее, поэтому надо любить каждый день на этой земле как последний, потому что жизнь — не поезд и у нее нет расписания. Никто не предупредит, мол, отправление в вечность через пять минут, попрощайтесь с провожающими и не забывайте чемоданы на перроне…

В общем, все те очевидные ребенку банальности, додуматься до которых совершенно невозможно, пока не подкатывает ощущение стремительно приближающейся развязки всего и вся. И которые, когда эта развязка все-таки наступает, звучат примитивно и плоско, словно разученные фразы из детского букваря и значат для окружающих не больше, чем «мама мыла раму».

Наверное, какие-то истины люди просто всегда постигали сами или не постигали никогда.

Ингрейна бросила последний взгляд на Магду. Та, конечно, понимала, на каком они свете и что им за это будет. Ей не требовалось ничего повторять или объяснять. Ингихильд заставила себя улыбнуться, надеясь, что ее улыбка не напоминает оскал, а потом сжала губы и, придерживая шашку у бедра, широким шагом пошла навстречу вещи, которая вряд ли была ее судьбой, но в которую все почему-то упиралось. При хорошем раскладе ей предстояло очень долгое объяснение с покойным отцом, который ее идиотского идеализма бы не одобрил, а при плохом — медаль от Вейзера, пенсион, пуля в спину от какого-нибудь чистоплюйчика семнадцати лет и вечная мгла.

— Граждане! — выкрикнула Ингрейна, оказавшись шагах в двадцати от толпы. Она понимала, что слова хуже сейчас не подберет — гражданских прав у большинства пришедших сюда калладцев, наверное, имелось немногим больше, чем у рэдских неграждан, а если прав и больше, то еды — навряд ли. И уж особенно паршиво это, разумеется, звучало в устах белокурой нордэны в начищенных до блеска сапогах. Но Ингрейна не могла найти в себе сил назвать этих людей «братьями» — всякой лжи и всякому цинизму был положен предел. Озлились «граждане» или нет, но братьями они ей не были. Такие сомнительной реалистичности связи больше пристали Вейзеру и его шайке, клянущимся в любви к народу, чем ей. — Граждане кесарии, — еще жестче повторила она, — стойте, где стоите! — Ингрейна смотрела в передние ряды, но почему-то не видела людей. Вернее, из общей массы выскакивали какие-то отдельные детали — седой вихор, родимое пятно на щеке, масляное пятно на робе, старый ожог, поблескивающая на солнце поварешка — но ни в какую картину они складываться не желали. — Тихо! Смирно! Слушать меня!

Ингрейна никогда не держала речи перед гражданскими, да еще собравшимися в таком количестве, и вообще не умела говорить одновременно громко и проникновенно. Для этого, наверное, требовалось иметь хорошую практику в Сенате, а она после гимназической скамьи оказалась сразу в военном училище, поэтому при повышении голоса рефлекторно перешла на командный рык. Но это все-таки было лучше, чем сорваться на визг или пули.

— Слушать меня!

Толпа невнятно гудела, как подкатывающий прибой. Но еще стояла. Ингрейна смутно слышала, как кто-то из-за спин первых рядов кричал «Не верьте нордэнским палачам!» Если бы Ингихильд видела этого голосистого молодчика, лежать бы ему на камнях с пулей во лбу, но провокатор не светился.

— У нас сложилась внештатная ситуация! Вас здесь быть не должно, бросайте оружие и расходитесь!

— Жрать дайте сперва! — взвизгнула из переднего ряда седая женщина, годящаяся Ингрейне в матери. Ингихильд ожидала продолжения в духе «курва нордэнская», но шашка и пистолет у ее пояса, видимо, пока казались аргументами. А еще за ней стояло восемь сотен штыков.

— Вы бунтовщики и маргиналы, понятно?! Вы не имеете права предъявлять требования! Всем немедленно расходиться! Расходитесь, мать вашу, слышите?!

— Она тянет время! Они обходят нас, отрежут и перестреляют…

— Не слушать провокации! Расходитесь — и никто не пострадает!

— И что нас защитит? — с ухмылкой поинтересовался парень в засаленной робе. Одна рука у него висела на перевязи.

— Мое слово. Слово офицера, если вы мирно разойдетесь, вас никто не тронет!

— Одно только слово? — хмыкнул парень.

— Да у тебя в жизни ничего дороже не было! — рыкнула Ингрейна, понимая, что напрасно вступает в перепалку.

— А солдат зачем пригнали?

— Мы пришли к кесарю, просить милости!

— А вы на нас — со штыками?!

— Кровопийцы проклятые!

— Сволочи! Палачи!

— А ну заткнулись! У меня приказ!

— Ну и подотри им…

Ингрейна положила руку на рукоять пистолета и прищурилась.

— Что-то у вас основные храбрецы стоят в задних рядах. На войне такого не бывает.

Нордэна шарила глазами по толпе, пытаясь выделить заводилу. Заводил в зоне ее видимости не наблюдалось, ясное дело. «Добрые советы» поступали откуда-то из-за спин людей.

— Я в последний раз прошу вас разойтись! Вы — маргиналы и молитесь, чтобы Его Величество кесарь не счел вас изменниками, потому что с изменниками у нас разговор короткий! Пока еще не произошло ничего такого, после чего вы бы не могли отсюда свободно уйти. Пользуйтесь шансом — уходите! Это ваша последняя возможность. У меня приказ, и я обязана его выполнить!

— Ты хоть раз в жизни была голодной? — прошипела женщина, воинственно приподнимая поварешку. — У тебя есть дети, сука? У меня из трех один остался!

Ингрейна почувствовала, как ее щеки заливает краска. У нее в глазах мутилось от ярости, бессилия и, как ни странно, обиды. Слова косматой ведьмы попали метче любой пули. Ударили по самому больному. Не было у нее детей и не было бы никогда.

— Была голодной! — рявкнула Ингрейна. — При осаде Кемена мы подметки от сапог жрали! А ты под пулями стояла ради людей, которые тебя сукой зовут?

— Каждый день ради таких у станка стою!

Ингрейна поняла, что здесь схлестнулись две правды. А там, где схлестывались две правды, всегда огонь и кровь. Одной правде следовало уступить, даже если она более правдивая.