Николай Васильев - Еще один баловень судьбы [СИ]

— Я не держу мсье Фонтанэ на цепи, — кривовато улыбнулась Тальен. — Надо ему познакомиться с этим пережитком прошлого, пусть идет в дом Неккара, снятый мужем для Жюльет, и любезничает там с мадам де Сталь. Жюли, конечно, моя лучшая подруга, но в дни, когда у нее бывает самоназванная писательница, которую никто не читает, я к ней пойти не могу.

— Талейран станет скоро министром иностранных дел, — буркнул Антон. — Таково мое предсказание. А когда мир приходит на смену войне, роль дипломатов резко возрастает…

— Так ты, мон ами, желаешь стать дипломатом? — искренне удивилась Тальен.

— А куда податься отставному полковнику? Я все-таки знаю пять языков и больше, по-существу, ничего не умею. Если не считать дара предсказания…

— Опять новость! — возбудилась Терези. — Почему же ты мне ничего еще не предсказывал?

— Могу предсказать, — с язвинкой сказал Антон, — что если ты будешь продолжать вожжаться с этим Увраром, он наделает тебе кучу детей и будет изводить своей ревностью, а еще все больше зажимать твое содержание…

— Вы смеете называть меня содержанкой? Подлец, негодяй, совратитель! Прочь из моей постели! Можете ночевать сегодня у мадам де Сталь!

— У де Сталь не получится, — примиряюще улыбаясь, сказал Бернадот. — В ее постели давно обжился этот Констан…

— Именно что давно! — проворчала Терези, чуть успокаиваясь. — Я бы давно дала ему отставку… А ты не скалься, подлец, твоя отставка еще вполне вероятна! Ладно, идите господа, куда собирались, но знайте: мне непременно доложат о вашем недостойном поведении в случае чего.

Увидев, наконец, мадам де Сталь, Антон в очередной раз убедился, сколь несовершенны портреты художников: она была в излюбленном двуцветном тюрбане, в котором часто позировала живописцам, но передать живость черт ее лица они оказались не в силах. В тот год ей минуло тридцать лет, девичья прелесть давно уступила место женской красоте, но иногда она все же промелькивала (при порывистом движении, внезапном взгляде на собеседника, искренней улыбке…) и это очень в ней подкупало каждого из мужчин, собравшихся в салоне Жюли Рекамье. Талейрана Антон опознал сразу: по его хромоте и потому, что он-то был похож на свои портреты — горделивая поза, надменно сжатый рот, прическа каре из мелко завитых светлых волос и проницательный взгляд из-под полуопущенных век.

Блистала в салоне все же его хозяйка, девятнадцатилетняя Жюли Рекамье. Увидев ее вновь, Антон поразился: настолько ее нынешний облик расходился с теми отпечатками на глазном дне, которые он все еще мог воспроизвести… Теперь перед ним была в меру любезная светская дама, одетая с изысканной скромностью и ведущая себя очень сдержанно; отпечатки же свидетельствовали, что это именно она прыгала недавно с бубном, потряхивая титечками и сверкая белыми ягодицами, а потом с удовольствием целовалась в "ручейке" со всеми подвернувшимися мужчинами…

Впрочем, когда, завидев мсье Фонтанэ (Антон решил одеться как светский человек для разговора с Талейраном), она подошла к нему и поинтересовалась небрежно здоровьем мадам Тальен, он увидел в ее глазах смеющихся чертиков и ответил дурашливо:

— По-моему, здоровее женщины трудно отыскать в целом Париже. Вот только ее веки почему-то очень потемнели…

О-о, бедная Терези! — чуть более улыбнулась Жюли и добавила приглушенно: — Такое с ней бывает в преддверии беременности…

Бернадот в присутствии Жюли полностью "поплыл": смотрел только в ее сторону, ходил почти по пятам и подхватывал любой ее разговор. Она же улыбалась ему ласково, но (Антону это отчетливо было видно) чуть отстраненно: так улыбаются надоедливому ребенку, которого нельзя наказать, но и привечать нельзя, ибо он тотчас запросится на руки. Взамен она все чаще заговаривала с другими своими поклонниками, которых толпилось тут достаточно: герцог Монморанси-Лаваль (холеный господин 30 лет), политик Камилл Жордан (25 лет, ее земляк из Лиона), писатель Бенжамен Констан (29 лет, из Лозанны, откуда его вывезла в качестве своего любовника Жермена де Сталь), тот же Талейран (в 42 года он выглядел еще вполне опасным волокитой)… Антон улучил момент, отозвал Бернадота в сторонку и сказал ему:

— Жан, ты ведь считаешь меня опытным женолюбом?

— Теперь после истории с Терези однозначно…

— Тогда прими от меня совет: чем меньше женщину мы любим, тем больше мы ей нравимся. Попробуй пофлиртовать с какой-нибудь гостьей своей ненаглядной Жюли: только не с Жерменой, которая враз разгрызет твой наигрыш как орешек, а, например, с уже знакомой тебе по салону Тальен мадам Шаторено…

— Я не смогу, — возразил Бернадот. — У меня в голове плавает только образ Жюли, с которой мы так сладко целовались у Тальен…

— Боевой генерал обязан забыть слово "не смогу". Для него есть слово "надо" и он должен выискивать возможность победы. И я тебе говорю: твоя победа над самолюбивой Жюли возможна через ложную атаку на мадам Шаторено. Сожми волю в кулак и вперед, на приступ!

Впрочем, игру на чувствах горделивой, но страстолюбивой жены герцога Шаторено (пребывающего еще в бегах, в Швейцарии) пришлось отложить на потом: Жюли Рекамье возлегла на свою уже знаменитую кушетку с пологим изголовьем, Жермена де Сталь подсела к ней в кресле, а прочие гости образовали полукруг (дамы в креслах, мужчины на стульях, а некоторые остались стоять) и началось излюбленное в этом салоне "витийство".

Первой заговорила самоуверенная Жермена:

— Теперь, когда угроза интервенции рассеялась, на передний план во Франции вновь выйдут вопросы власти. И я предсказываю, что Директории скоро придет конец: слишком заврались и заелись ее предводители и слишком вольно почувствовали себя при них многочисленные олигархи. Кто придет на смену Баррасу, Рюбелю и их приспешникам? Предлагайте варианты, господа…

— Я думаю, — заговорил потомок герцогов Монморанси, — что шансы роялистов при Директории выросли. Муниципальные выборы повсеместно дают перевес нашим кандидатам. Один из самых авторитетных генералов, Пишегрю, тайно нам сочувствует. На предстоящих весенних выборах в Совет Пятисот должны пройти многие роялисты.

— Пишегрю — герой вчерашнего дня, — резковато возразил Камилл Жордан. — В этом году героями являются Моро, Журдан и Бонапарт, за каждым из которых стоят преданные им войска. Не так ли, генерал Бернадот?

— Войска Самбро-Маасской армии, лично преданные Журдану? — засомневался Бернадот. — Скорее, они преданы командирам своих дивизий или корпусов: Лефлеру, Шампонье, Клеберу или Марсо.

— И Вам, генерал?

— И мне, пожалуй. Хотя в Итальянской армии, в самом деле, в большой чести их командующий, Наполеон Бонапарт.