Сергей Катуков - Ангелёны и другие

В сентябре нас с братом отвезли в город.

Мы всё реже видели дом. И, кажется, из-за этого он стал меняться.

Тот человек, Собиратель, забрал совсем немного частиц не только из дома, но также и из зацементированных дорожек во дворе, из которых выскочили и рассыпались фигурки доисторических оленей, носорогов, бизонов. Вся дорожка стала усеяна такими выпавшими из неё пазлами. Отчего она начала казаться недосказанной, косноязычной и задумчивой. И дом тоже како-то поосел, местами накренился, усложнился разной кособокостью. И сад вслед за ним потемнел, ощетинился корой.

Иногда мне кажется, что никто тогда не приходил к нам. Что это был только предутренний августовский сон. Но, бывает, в такую же дождливую погоду, если мерещатся или снятся детские воспоминания, то в них иногда кто-то сидит на крыльце нашего дома, рассказывая, что он собирает первые, древние частицы, что с каждым годом их становится всё больше, и поэтому всё больше он должен изымать их из домов по всему миру. Что сам мир стареет, отдаёт свои части и постепенно исчезает из нашего взора и памяти. Заменяясь новыми, молодыми вещами.

В одной альпийской деревушке, возле Люцерна, в долине с высоким небом, жил мальчик. Пшеничноволосый, васильковоглазый, красномаковогубый Томас Мюнцнер. Он был седьмым в семье из одиннадцати детей — самый рассеянный и задумчивый, отзывчивый и забывчивый, веселый и странноватый.

В раннем детстве родители еще брали его с остальными детьми на поле — помогать рожь собирать, в снопы ее скручивать и свозить в амбар. Но тогда уже стали замечать, что работник из него никудышний: замечтается, забудется на полосе стерни; стоит, раскрыв рот, и смотрит на белую шапку гор или сядет под придорожное дерево и просидит там день-деньской, замечтавшись. А к вечеру его как раз и отыщут.

Чтобы как-то определить его в жизни, решили отдать девяти лет помощником местному звонарю Пеку Те'рплю, который, случись так, был еще церковным библиотекарем и сторожем, а по совместительству и фельдшером. Судьба забросила его сюда во время Тридцатилетней войны, когда этому горемыке, тогда еще недавнему бравому пехотинцу, заночевавшему спьяну в канаве, проходивший военный обоз оттоптал левую ногу. Однополчане привезли калеку в деревню, а сами отправились дальше — на поля военных сражений, где все погибли. Вот и думай, кому повезло больше.

А Пек научил Томаса звонить к молитве, читать, писать, закрывать на ночь приходскую церковь — и ведь так хорошо, что уже к своим отроческим одиннадцати мальчик со всем этим справлялся лучше учителя. А про чтение и не говори — вывезенные из Берна в годы Реформации в церковную библиотеку потрепанные тома Плутарха, Гомера, Платона, древнеримских и александрийских поэтов были читаны-перечитаны и запомнены до последнего резного буквенного завитка.

Но так ведь неизвестно еще, было ли это хорошо или плохо. Потому как живая фантазия и ловко подвешенный язык сельского книгочея не давали покоя ни семье, ни соседям, ни его единственному другу — чижику по кличке Фогеляй, а более всего — самому Томасу Мюнцнеру.

И вот однажды, будучи уже совершенно пятнадцатилетним, в тот злополучный ужин, когда собралась вся семья за одним столом, дернул, видимо, Томаса за язык черт лохматый вступить в словесную перепалку со старшим Гансом. А тот, кстати говоря, был третим по старшинству, да так широк и округл в плечах, что запросто толкал телегу впереди лошади. Так вот, не просто же черет его дернул за язык, а надоумил использовать аристотелево доказательство от противного. И вот тогда-то послушный ученик сократической майевтики при всей семье, загибая пальцы, вывел новую аксиому «почему наш Ганс такой глупый осел».

Шум и переполох поднялся непередаваемый! Ганс вскочил со скамьи, женщины закричали, младшие дети и новорожденные внуки завыли, собаки и кошки сцепились, глава семейства нахмурил бровь, из-под балок с потолка вспорхнули ласточки, а сам худосочный Томас бежал к Пеку.

Тот спрятал его на чердаке, и ночью, горемычно вздыхая, спровадил бывшего подопечного в путь-дорогу, положив в узелок лепешек, теплую пелеринку и рекомендательное письмо, написанное кривым, узловатым почерком, буде кто-нибудь спросит у него по дороге документ. И, бережно складывая при свете свечи в длинную мягкую ладонь Томаса три старых талера, проговорил:

— Вот сходишь в город… побудешь там… авось наберешься опыта и уважения к старшим… может, найдешь работу. К тому времени Ганс все и забудет. Сила у него беспредельная, а ум — нет. Да и память тоже. Глядишь, к тому времени обида его и загладится.

Томас весело щелкнул чижика по клюву, хлопнул по ладони Пека Терпля, закинул за плечо узелок и легко зашагал под предутренними звездами в сторону города.

А к утру как раз и прибыл в Люцерн. Нашел постоялый двор, пролез на конюшню, зарылся в сено и уснул.

Проснулся от того, что кто-то защекотал его по носу. Томас приоткрыл левый глаз и увидел Фогеляя. Взял соломинку, вставил ее в рот, поднялся, отряхнулся и вместе с птичкой на плече пошел по городу.

Пока шел, глазел по сторонам, жевал лепешку, разговаривал с чижом.

А был субботний праздничный день.

Народ широкими толпами собирался в центр города.

— Куда идете, братья? — весело спрашивал длинный, голубоглазый подросток, в копне пшеничных волос которого совсем было не различить конюшенное сено. Люди только посмеивались над ним и чудной пташкой, поклевывавшей из уголка рта Томаса крошки, а затем строго смотревшей на людей: «Куда, мол, идете, господа?»

— Да туда же, куда и ты, добрый человек! Посмотреть на местных шутов языкастых. Ты не из них ли будешь?

— А что за шуты такие?

— Да вот, мил человек, каждый месяц происходит у нас соревнование в элоквенции, то есть в красноречии, говоря попросту, по-нашему, по-немецки. — ответил Томасу один веселый старичок, — И вот эти граждане наши, профессора философские, крючкотворцы, языкоблуды, стихо-рифмоплеты, непризнанные гении гусиных перьев и чернильной сажи, в общем, вся эта баранта, то есть баранья толпа, если опять же, по нашему, по-люцерновски, вся эта баранья толпа скучивается, чтобы соревноваться меж собой на звание самого способного и гнусного книжного червя, который за пригоршню золотых монет сможет очернить противника своими книжно-искусными словесами.

— Дедушка, а ты не таким ли был? — усмехнулся Томас, дивясь вязеватому хитрому языку старика. Тот плюнул в сторону и скрылся в толпе.

«Раз такое дело, — подумал пятнадцатилетний Томас, — раз за победу в словесном паяснячаньи дают целую горсть золотишка, то нам как раз туда и дорога». Цыкнул чижу и выпятил ему на губе большую крошку.