Сергей Катуков - Ангелёны и другие. Сборник рассказов

Первые детские воспоминания Петечки уходили к тем солнечным, ласковым офисным полудням, когда в бархатной, улыбчивой тишине с редким, вежливым журчанием отдалённых ксероксов, офис-дамы грамотно, исподволь прививали основы «культуры обращения с принтером», «культуры безличного общения», «культуры усреднённого поведения» и рефлекс «офисного обедованния».

— Обедованние должно сплачивать коллектив… Обедуют обильно, весело, дробя еду, отвлекаясь только на обсуждение бизнес-процесса и предстоящей повестки дня. Обедованние — правильное следование. Как отобедуешь — так и поофисничаешь. Те из вас, кто станет начальником или — в зависимости от поло-трудового случая — начальницей, обязаны использовать обедованние в целях эффективного и мудрого офисного бытия, — диктовала, романтически изогнув шею, первая офисная Петечкина учительница.

Соседнее микроместо до дошкольного года «в наших рядах» занимала пухленькая Аля, которая улыбалась ему сурово и, подсаживаясь чуть ближе, показывала контурные картинки из учебника «Корпоративный домострой». На них, будто художественно согнутые из чёрной проволоки, были нарисованы мальчик, девочка и ещё одно неопределённого рода существо. Подпись гласила: «Папа и мама любят своего нового офисного ребёнка». Аля вела пальчиком по словам, шевеля губами, а потом многозначительно смотрела на Петечку, стремясь спровоцировать в нём чувство долга и жертвенности.

Конечно, был и другой, лохматый, необорудованный, неприрученный мир: загородный лес, торчавший верхушкой за новостройками, грязная клумба в парке, диковатое и муторное метро, с тёплым, отработанным дыханием, встречавшее его ежедневно по дороге в уже такой домашний (даже более домашний, чем, собственно, домашний домашний) уют офиса.

Но Петечка никогда не противился, не противостоял тому, что опытной рукой предлагал ему «нормальный порядок вещей». Учился он нормально, экзамены сдавал нормально, вёл себя нормально, «по-среднему», выпустился из офисной школы тоже нормально, предварительно отлакированный этой нормальностью до идеально-офисно-матового блеска. Нормализовался, так сказать, в жизнь. Единственный раз, когда он, до слабины в коленках чувствуя себя преступником, отступился от офисного этикета — это было во времена увлечения им японским красочным аниме. Тогда он и принял своё тайное имя — «Петечкама». Как оказалось, трясся и так нетерпеливо, тревожно спал он зря — в своём «судьбоносном офисе», куда его распределили, видел он интерьеры, отчасти напоминавшие няшное, такое милое аниме — пуфики, диванчики, напольные офисные ковры, а также сине-пластиковые круглые столики в стеклянном атриуме. «Петечкама, — взывал он к себе, когда уставал или ощущал присутствие анимешного волка — одиночества. — Петечкама устал. Петечкама хочет гамбургер и домой».

— А вот подожди, — перебила Игоря Света. Костёр с приятным шорохом жевал ветки и смачно облизывал поленья — словно эдакая внимательная лошадь, выглядывающая мордой из темноты. — Подожди, это ты нам сейчас сказочку рассказываешь или что вообще?

— Это быль, Светочка, — укоризненно сказал Игорь и немного поперебирал струны укулеле. Они по-детски заговорили, словно куклы — каждая своим мягким и округлым «си-ля» или «фа-соль». Недовоплощённая гитара, одним словом. Чего ещё ожидать от этой укулельки? — Это быль, которая может… быть. Быль в будущем. Но с опорой на настоящее.

«Как хорошо, что мы выбрались сюда, — подумала Саша, поёживаясь под тёплым пиджаком Алика. — В этот лес. С этим вот костром. И с этими ребятами».

Алик игриво покосился на Сашу и подмигнул. Она ответила ему тем же, поболтала пустым рукавом пиджака.

Антон, лунно блеснув очками, потянулся за веткой, переломил её, высвободив дремавший в ней хруст, и скормил огненной лошадиной морде.

Полина, сидевшая с другой стороны костра, подняв «Балтику», определила на просвет, что пива до конца Игорева рассказа точно хватит. Потом, едва колыхнув бутылку, дзинькнула ей по соседней — по антоновой: мол, не спи, товарищ, и, сделав глоток, подала пример.

Света отреагировала следом, а потом Саша и Алик. И Игорь, тоже промочив горло, продолжал:

— Слушать начинай-ка, продолжаем байку…

Петечка был средним — в хорошем смысле — сотрудником. Настоящим коллегой. Неразличимым в мутных водах дня офисным планктоном. Вокруг него всегда были коллеги. Коллеги и коллектив. Отправляясь с утра в свой трудовой «офисный забой», Петечка коротал те пронизанные духотой и уплотнённостью минуты, обычные для метро, игрой воображения, в котором лиловела кофточка секретарши на рецепшене или степень начищенности начальской туфли определяла градацию недели: к пятнице её блеск неизменно унывал. И из герметичной подземки можно было только гадать: в широком офисном окне облака сегодня кучевые или плоские? Кучевые, оно, конечно, предпочтительнее. Тогда даже ватный пар, активно курящийся из увлажнителя воздуха, становится производителем тех самых облаков, потому что стоит на подоконнике и струя бьёт прямо в небо.

Влившись в своё кресло, он сразу же слышал знакомые голоса «комов», «коммерсов», работавших речевыми вязальными станками. Тембральная нить того или другого «продажника» ткалась, пока не обрезалась щелчком телефонного пластика. Чем шире, длиннее сучи́лась эта беседа из фантомного клиента, тем более успешным, плодотворно-на-вязчивым звучал сам «коммерс». Речь одного, например, наканифоленная до неразличимо-образцовой беглости, неизменно рисовала в воображении гибкого, округлого, в стиле эппловских иконок, успешного «манагера». В реальности же он представлял из себя подобие продавленной офисной мебели, с диванной, преувеличенной мягкотелостью. Для работы с иностранными клиентам был отдельный голос, где сочетания английских слогов слеплялись таким образом, что давали какой-то невероятный эффект нового незнакомого, совсем не англосаксонского языка. Один был такой специальный «ком» по работе с «плюшевыми клиентами». Сам — радужный, вежливоречивый кидалт. Его тело, часто покидавшее своё место умыть руки после очередной беседы, и подёрнутое поросячьим, розовым жирком, постыдно-безволосое, накачанное подливой, было похоже на огромное дешёвое мыло. Ещё один «коммерс» — с красивым, блестящим, модным, даже как будто с усиками, голосом — эдакий тараканий бонвиван, тщеславный, как актёр, — по любому, просто напрашивался на обладание всеми собственническими грехами: жадность, алчность, гневливость, нарциссизм. Даже по московским меркам казался он слишком московским. Как будто в пику своему голосу на самом деле это был прыщеватый, очень прямой, бревновидный, безвозрастный мужчина, с рыжей причёской — будто расщепленный пень. И с лицом, как у пня — сучки врастопырку.