Владислав Савин - Врата Победы: Ленинград-43. Сумерки богов. Врата Победы

И тут на поле между нами и немцами падают немецкие же снаряды, оставляя густой дым. Это все-таки не сплошная завеса, но здорово нам мешает – правда, мешает и немцам. Мы открываем огонь, осколочно-фугасными по пехоте, бронебойными по немецкой броне – прямые попадания буквально разносят «мардеры» на части, но и от фугасов, разорвавшихся рядом, самоходки или замирают, или продолжают двигаться, но перестают стрелять. Огоньку добавляют и наши минометчики, всего лишь батальонный калибр, нопехоте хватает – что странно, на самоходки тоже действует! Достает и нас: «тройке» из первой батареи прямо в лоб, пробитие – как после оказалось, из всего экипажа лишь мехвод выжил, и то контуженный. И все той же «единичке» из второй, и снова в гусеницу, такое вот счастье. Похоже, у немцев 88/71, а не просто «восемь-восемь», раз нашу лобовую броню на такой дистанции берет, тут явно больше тысячи метров! Стреляют густо, даже вслепую, сквозь дым – бронебойными, к счастью для мотострелков и обоза.

Немцы прорываются наконец сквозь стену дыма. Странные машины, как «мардеры» – переростки, на корпус легкого танка сверху приделана длинная пушка, совершенно открыто, лишь щит спереди, а расчет, он же экипаж (кроме мехвода, конечно), рядом бежит, по раскисшему полю! Залегает, от нашего огня, затем перебежкой вперед, к остановившейся самоходке, готовятся стрелять.

– Рябко, осколочный!

Получите, суки! Хорошо попало – нет, кто-то вскакивает, машет рукой, к нему несколько фрицев из пехотного строя подбегают, снаряды подавать.

– Осколочный заряжай, – мне и прицел менять не надо!

В наушниках крики и мат. Кажется, у нас еще кого-то подбили, дистанция шестьсот, это как бойня в упор, и наши, и их калибры одинаково броню пробивают, но фрицев пока больше! Однако им здорово от наших пулеметов и минометов достается – стреляют редко, залегают возле машин, заменяют выбывшие номера расчетов, нам работать куда легче! Их пехота пытается броском добраться до нас, в оптику у многих в руках «фаусты» вижу – но поле грязное, быстро не побежишь, да еще с полной выкладкой, и под пулеметами – не только штатными, вижу, кто-то из мотострелков на броню самоходок запрыгнул, и из того, что у нас на люках приделано, по полю поливает. И попятились немцы, не дошли до нас, скрылись в дыму. Самоходки их были выбиты все, и у каждой не меньше чем по десятку дохлых фрицев валялось, весь расчет, и те, кто на помощь подбежал. Причем что любопытно, когда после смотрели, четыре штуки оказались неповрежденными совсем – водилы по-пешему удрали? А «пантеры» так и не появились.

У нас кроме уже названной мной «тройки» достало еще пятерых, причем три машины сгорели. Одна, как заверил Тимофеич, через час будет на ходу. И опять же «святое благословение» – ни один экипаж полностью не погиб! Но девятнадцать убитых, и тридцать раненых – это считая с теми, кто у мотострелков! За считаные недели, а то и дни до Победы!

– Это и есть русский фанатизм, – спросил пленный немец-врач, когда я появился в обозе, четыре сотни метров позади нашей главной линии обороны, – или фатализм? Или вас бы расстреляло бы ваше НКВД, если бы вы отступили?

– Да пошел ты… – отвечаю. – Жить, конечно, хочется, только чтобы вы все при этом сдохли, фашисты проклятые. После того что вы у нас творили – тесно нам с вами на земле. Азаров, переведи!

Немец стал что-то торопливо говорить. Наш разведчик слушал и усмехнулся.

– Спрашивает, вот у него трое детей в Магдебурге, так неужели их тоже расстреляют? И просит забрать их в detdom и воспитать как русских, пусть никогда не узнают про свою родину и родителей, но останутся жить! Он что, издевается над нами?

– Нет, – отвечаю, – культура европейская такова. Если тебя победили, то сиди и не рыпайся. Знаешь, что в Германии партизан отродясь не бывало, даже когда их Наполеон топтал – это только наши, русские, могли взять топоры и вилы – и в леса. Переведи – пусть не трясется. Товарищ Сталин сказал, народ немецкий останется, это фашистов мы уничтожим – тех, кто считает себя избранной нацией. А если он и его дети так не думают – то пусть живут, нам не жалко!

Гремело на юге – где наши от Зеелова шли прямо на Берлин. Гремело на севере, где немцев выбивали с их последнего плацдарма на правом берегу, у Цедена. И шли над нами на запад краснозвездные эскадрильи, а немецкую авиацию в этот день я видел лишь однажды – два «фоккера» прошли в стороне, преследуемые «яками». К шестнадцати часам наконец с юга подошли правофланговые части соседней, Сорок седьмой армии. Теперь в наших руках была и железка, и северная дорога, фронт был от Нойлевина до деревни (или городка, у фрицев это различить трудно) Нойтребин, дальше по восточному берегу озера Китцер-Зее, и по автостраде Врицен-Зеелов. Наконец отправили в тыл раненых – и наших, и фрицев. И продолжили выполнение боевой задачи.

Теперь предстояло штурмовать Врицен. Этот городок стоял в шести километрах на запад от Нойлевина – перекресток дорог, здесь сходились две железки, автострада и северная грунтовка. И речка, прикрывающая с востока, и полоса леса позади. А в тридцати километрах к юго-западу от Врицена – Берлин!

Из протокола допроса, 13 апреля 1944 года

– Фамилия, звание, должность, часть?

– Рядовой Филипп, господин офицер! Простите, не разбираюсь в ваших званиях и погонах. Я не эсэсовец, и даже не немец, я француз! Это только мундир со знаками СС, но это гнусная провокация! Я совершенно не хотел попасть на эту войну, но меня заставили!

– Вы не ответили на вопрос, к какой части принадлежите.

– К 599-му штрафному пулеметному батальону, господин… Мне предлагали идти в армию Еврорейха, воевать в Африке, еще прошлым летом, но я сказал, что война не для меня! И вот, мобилизовали принудительно!

– Если это случилось только сейчас, то следовательно, вы работали на рейх?

– Господин офицер, я был всего лишь актером в «Пти Паради», маленьком парижском театре! Веселил публику, даже в это тяжелое для Франции время! А не был мобилизован, потому что… Мой отец, коммерсант, был близок с кем-то из оккупационной администрации, он хлопотал, чтобы меня не трогали.

– Ваш отец работал на германскую армию?

– Господин офицер, но в бедной, несчастной Франции сейчас без этого нельзя! Кто не работает на войну, тот подлежит мобилизации. А жить более-менее богато может лишь тот, кто наиболее полезен немцам. Но я был дружен с теми, кто, без сомнения, входил в Сопротивление!

– И чем занимались в Сопротивлении лично вы?

– О, господин офицер, быть настоящими бойцами Сопротивления могли лишь истинные герои! Храбрые, как львы, в совершенстве владеющие оружием, обученные всяким тайным штучкам, как в кинобоевиках. Ну, а я был всего лишь маленьким человеком, ничему из этого не обученным. Но я сочувствовал вашей армии и солдатам генерала де Голля, и с нетерпением ждал, когда освобождение придет! А мои друзья говорили про немцев такое… наверняка они или сами были связаны с Сопротивлением, или знали таких людей. А я молчал, никого не выдал, хотя нам было строжайше велено обо всем доносить в гестапо! Я не сказал ничего, даже когда меня арестовали и били на допросе!