Евгений Шалашов - Призраки Черного леса

Уже собравшись прыгнуть в седло, услышал ржание — на слух, это была кобыла, и в ее ржании было что-то знакомое…

— И-го-го! — радостно отозвался Гневко.

«Кажется, война отменяется», — с облегчением подумал я, но арбалет приготовил, заработав укоризненный взгляд гнедого — мол, свои идут, чего ты вооружаешься?

— Посмотрим сначала, — объяснил я коню. — А если там не только свои, но и чужие?

Гневко спорить не стал, ударив копытом, — мол, чрезмерная осторожность — это тоже нехорошо, но пусть будет по-твоему.

Из леса на нашу стоянку выезжала кибитка, которой правил наш конокрад, а сзади трусила гнедая кобылка. Увидев Гневко, радостно заржала. Если бы могла — кинулась бы на шею.

— Э, ромалы, заждались меня? — радостно выкрикнул Зарко, спрыгивая на землю. — Я вам лекарку привез!

Если кто-то считает, что мне стало стыдно, он ошибается. В возвращении конокрада чувствовался какой-то подвох. Мне казалось, что цыган вернулся не по доброте душевной, а из-за чего-то другого. Какая ему корысть? Сам же герой дня соскочил с козел и, как ни в чем не бывало, подбежал к Томасу:

— Жив, старый?

— Приперся, ворюга? — ощерился конюх. — Кобыла обещанная где?

— Э, рома, кобылу еще украсть надо! — возмутился цыган. — Я и так ради тебя ночь ехал, день ехал, успеть хотел. Лучшую лекарку привез! Э, да что с тобой говорить, пердун старый, — махнул рукой цыган и, обернувшись ко мне, расплылся в белозубой улыбке: — Не рад, баро? Решил, что сбежал цыган, коней украл, да? Зачем нехорошо думал?

— А что я должен был думать? — пожал я плечами. — Мог бы предупредить, что уходишь.

— Будить не хотел, — обезоружил меня цыган. — Ты спишь — хорошо спишь, как ребенок, сны смотришь, а старый стонет. Я старого потрогал — горячий весь, хошь лепешки на лбу пеки. Понял, быстрее ехать нужно, лекарку везти. И кибитка нужна — нельзя старого в лесу оставлять. Не сердишься, что коней увел?

— Правильно сделал, что увел, — похвалил я цыгана. — А как не побоялся ночью по лесу ехать?

— Привычный я, — подмигнул Зарко. — Коней в ночи воровать всегда легче, чем при солнце. И кони бегут легче, если им страшно. Семь лошадей — хорошо, одна везет — шесть отдыхают, к полудню в таборе был. Потом лекарку искал, коней прятал, снова сюда. Но кибитка тяжело едет, медленно.

Многословие действовало на нервы. Пытаясь остановить словоизвержение, пока оно не переросло в словесный понос, я довольно невежливо перебил:

— Ладно, потом доскажешь. Лекарка-то твоя где?

— Пока мужчина не позовет, женщина не придет, — гордо сказал цыган, повернулся к кибитке и что-то сказал по-своему. Потом уже снова мне: — Папуша только свой язык понимает. Но ты, сделай милость, не говори по-цыгански, не позорься. Смех смехом, а ей старика лечить.

Я представил себе знахарку — или, как говорит цыган, лекарку — в облике старой ведьмы, страшной, как война с кочевниками, но из кибитки выскочила молодая особа, совсем не похожая на цыганку, — курносая, с длинными русыми волосами. Без платка — стало быть, незамужняя. От цыганского в девушке только невероятное сочетание богатства и нищеты — длинная юбка из бархата, рваная блузка, босые пятки и коралловое ожерелье в четыре нитки, золотые серьги с рубинами, а на руке — золотой браслет. Улыбнувшись (надеюсь, что мне!), Папуша пошла к раненому. Осмотрела, ощупала руки и ноги, сняла повязки, одобрительно поцокала языком, снова перевязала и, обернувшись к Зарко, что-то ему сказала, а когда тот начал оправдываться, выдала ему некое пожелание.

— Что знахарка-то сказала? — поинтересовался я.

— Говорит — зачем ты меня в такую даль тащил? Мол, у старого гаджо все хорошо, почти выздоровел, дня через два встанет, через неделю будет бегать, как сивый мерин.

— Еще я сказала — дурак он старый, — вмешалась в разговор Папуша.

Я посмотрел на Зарко, покачал головой:

— Говоришь, лекарка лишь по-цыгански знает? Ну-ну…

— Эх, баба, — сплюнул цыган и пошел к кибитке. Вытащив из-под облучка кнут, махнул им, прищелкнул, словно бы проверяя, а Папуша, вместо того чтобы кричать или убегать, покорно повернулась, стягивая через голову блузку. Убрала волосы, приготовившись к наказанию. Постаравшись быстрее отвести взгляд от обнаженной спины, я успел увидеть на ней багровые полосы старых шрамов.

— Отставить! — рыкнул я на цыгана, а тот, уже изготовившись для удара, приоткрыл рот от удивления:

— Ты чего, капитан?

— Положи кнут на место! — приказал я.

Зарко, не убирая кнута, пытался меня вразумить:

— Внучка она моя. Нельзя внучке такие слова дедушке говорить — нельзя позорить! Если не выпорю — от людей позора не оберусь!

— Я сказал — положи, — мягко попросил я, похлопав рукой по эфесу. — Не уберешь — без кнута останешься…

Зарко что-то буркнул сквозь зубы, но кнут убрал. Папуша, немного постояв, поняла, что бить ее сегодня не будут, принялась одеваться. Наверняка, оставшись без свидетелей, цыган выпорет внучку, а помешать я этому не смогу. Но бить на глазах, да еще кнутом — не позволю.

Папуша вытащила из кибитки корзину, улыбнулась деду — словно не только что собирался ее бить — и ушла.

— Совсем распоясалась молодежь, — буркнул цыган. Чуть мягче добавил: — Сказала — дурак ты старый, мог бы и сам лопухов нарвать. Мол, учила я тебя лечить, а ты так и не научился.

— Серьезная девушка! — с уважением покачал я головой.

— Серьезная, — согласился цыган. Похвастался: — Она с малолетства травки-коренья собирала, у лучших шувани училась, к городским аптекарям ходила. Один даже предложил в ученики идти, хоть и не по обычаю это, но отказалась девка. Ей со мной лучше. Теперь Папуша других учит и меня учит.

Я удивился, что аптекарь решил сделать женщину — цыганку! — ученицей, но расспрашивать не стал. Кто знает, какие здесь нравы и обычаи? Решил сменить тему.

— Ты старика прямо в усадьбу отвезешь или только до города?

— Папуша старого довезет, я с тобой останусь. Или ты решил, что я сюда лишь из-за герцогских людей ехал, а как беда минула — сразу и убегу?

— Хотел бы сбежать, обратно бы не вернулся, — пожал я плечами.

Я присел у костра, принявшись ворошить угли. Цыган устроился рядом на корточках.

— Почему ты только себя честным считаешь, а остальных — нет?

— Привычка, — усмехнулся я. — Ты меня обманул не один раз — почему я тебе верить должен?

— Как же не один? — возмутился цыган. — Я тебя лишь раз обманул, так и то не со зла.

— Понимаешь, — задумчиво проговорил я. — Как-то все у тебя странно получается — про солдат, которые за тобой гнались, ты не сказал. Ну, это ладно, поверю, что ты не знал, что они в Шварцвальд поедут. Но потом, когда тайное стало явным, — зачем юлить было? Дальше — уехал ночью, ничего не сказал. О чем я должен подумать? Поверю, что Томасу ты хотел помочь и меня не хотел будить. Вернулся, молодец. Поверил бы я тебе, только зачем ты меня снова обманываешь?