Иван Оченков - Путь на Балканы

— Но что же мне делать? — с отчаянием в голосе спросила девушка.

— Милая барышня, вас, вероятно, подвигло на это деяние желание следовать некоему молодому человеку, ушедшему в армию? Я вполне понимаю, и даже в некоторой степени одобряю ваш порыв, но боюсь, что лучшее, что вы можете сделать, это вернуться домой к родителям-с!

— Мне некуда возвращаться, — потерянным голосом отвечала ему она.

— Ну, это вы зря, мадемуазель, ваши родные, вполне вероятно сердятся на вас, но вряд ли настолько…

— Вы не поняли, — перебила его девушка, — у меня никого нет! Мои родители умерли. К тому же матушка перед смертью долго болела, поэтому мне волей-неволей пришлось научиться ухаживать за больными. Возможно я не знаю каких-то научных вещей, но как ухаживать за тяжелобольными мне, к сожалению, известно очень хорошо!

— Простите, — смешался чиновник, видя ее неподдельное горе. — Но почему же вы приехали сюда, неужели у вас совсем никого не осталось?

— Никого. Возьмите меня. Я готова ухаживать за умирающими. Готова помогать при перевязках, мыть обессилевших и выносить за ними судна. Готова кормить страждущих с ложки и…

— Вы сейчас это серьезно?

— Да… простите, как мне вас называть?

— Надворный советник Гиршовский, — изобразил поклон ее собеседник, — но можете звать меня Аристархом Яковлевичем. Я, некоторым образом, начальник одного из полевых госпиталей… а как вас зовут.

— Гес… Гедвига Берг.

— Пардон, а вы…

— Я лютеранка.

— Нет, простите, — смешался Гиршовский, — я вовсе не это хотел спросить, у вас есть бумаги?

— Увы, меня обокрали в поезде, и почти не осталось никаких документов или вещей, кроме этого узелка.

— Господи, какой ужас! Впрочем, сейчас действительно кругом столько всяких подозрительных личностей. Как говориться, кому война, а кому мать родна! Ну, хорошо, я пожалуй возьму вас санитаркой. Учтите, работы у вас будет много, причем довольно тяжелой и грязной. Так что если вы отправились в действующую армию за мужским обществом, то хочу сразу вас заверить, что времени на это не будет. И не надо так смотреть! Я человек прямой и даже, некоторым образом, бесцеремонный, поэтому сразу предлагаю определиться. Если вам мое предложение подходит, то…

— Да, я согласна, — быстро ответила ему Гедвига.

— Ну что же, прекрасно! Я вижу, вы совсем промокли и, как понимаю, переодеться вам не во что? Пойдемте я, по крайней мере, напою вас горячим чаем. Никаких возражений, вам это совершенно необходимо, это я как врач говорю!

На следующий день, когда девица Берг приступила к своим обязанностям, один из младших лекарей спросил Гиршовского: — зачем тот принял еще одну барышню, ведь в персонале не было недостатка?

— Ах, молодой человек, — покачал головой старый врач, — вы с одной стороны совершенно правы. В нашем госпитале довольно, иной раз весьма милых, сестер милосердия, причем многие из них хороших фамилий. Есть, кажется, даже одна княжна. Но ни одна из них, кроме, разумеется, "крестовых [33] Крестовая сестра — То есть, монахиня. ", понятия не имеет, что их ждет! А вот мадемуазель Гедвига понимает это вполне верно. И если я в ней не ошибся, то пользы от нее будет, значительно более, чем от любой другой барышни.

— А вам не кажется, что она жидовка?

— И что, судно с, простите, солдатским дерьмом, как-то иначе воняет, когда его выносит еврейка?

— Нет, но…

— А посему, настоятельно рекомендую вам, коллега, впредь воздерживаться от подобного рода высказываний!

В средине мая дожди закончились так же внезапно, как и начались, после чего наступила страшная жара. Скоро выяснилось, что русские солдаты, казавшиеся совершенно нечувствительными к холоду и сырости, гораздо хуже переносят избыток тепла. Дня не случалось, чтобы на марше у кого-то из них не случался обморок, хотя смертельных случаев, возблагодарение Господу, пока не было. Другой напастью стали частые кишечные заболевания. С последними начали всемерно бороться, для начала запретив пить сырую воду и вскоре положение улучшилось.

Поход продолжался уже почти месяц, когда авангард 13 корпуса достиг Плоешти и встал на дневку. При входе в город, болховцев встречал сам государь, у которого для каждой роты нашлось доброе слово. Солдаты в ответ так дружно кричали "ура", что многие охрипли.

Будищева этот порыв чувств почти не затронул, а вот Шматов орал так, и смотрел на самодержца с таким обожанием, что Дмитрий мог только подивиться такому верноподданническому экстазу. Когда царь, наконец, уехал, многие солдаты и офицеры бросились бежать следом за его коляской. Государю, даже пришлось попросить их "пожалеть свои ноги [34] Реальный факт. ", но те, разумеется, его не послушали и бежали, пока царский экипаж не скрылся вдали.

Вечером в полку только и было разговоров, что о встрече с царем. Под впечатлением были даже вольноопределяющиеся, а Федька просто прожужжал своему приятелю все уши. То, как посмотрел, то, как рукой махнул, то улыбнулся уж очень милостиво…

— Жуй, давай, — не выдержал он, наконец, указывая товарищу на плошку с остывающей кашей.

— Ага, — охотно согласился тот, и тут же продолжил, как ни в чем не бывало: — Слышь, Граф, это же в нашей деревне никто сроду царя не видал, а я сподобился!

— Что, и помещик?

— А чего помещик, — пожал плечами Шматов, — он как волю объявили, совсем редко появляться стал.

— Чего так?

— Да кто его знает? Раньше-то почитай не выезжал из усадьбы своей. Все хозяйством занимался.

— Это как?

— Да я мальцом еще совсем был, а родители сказывали, строг был, по хозяйству-то. Как что не по его, так велит выпороть!

— А за что?

— Да за все! Вспахано с огрехами — пороть. Скирды неровно уложены — опять же пороть. А уж если сено сырое, так снимай портки и не греши!

— А теперь?

— А что теперь? Волю объявили, стало быть, крепости более нет. Он осерчал, конечно, говорят, даже кричал, что манифест подложный…

— Значит, теперь не порет?

— Ну почему? Случается, только теперь для этого надо исправника вызвать, да в суд отвести [35] Телесные наказания для крестьян в России отменили только в 1906 году. . Там, конечно, не откажут, но это же какая волокита… вот он подалее от имения то и держится, чтобы не серчать. А все государь наш, царь-батюшка, ослобонил…

— Понятно.

— Ничего-то тебе, Граф, не понятно! Хороший ты человек, только не знаешь нашей жизни, хоть вроде и из крестьян сам. Ты вот ни черта, ни бога не боишься, и даже офицера в тебе своего чуют, а через то многое спускают… не поротый ты!

Какое-то время они, чувствуя неловкость, сидели молча. Но Шматов, давно признавший верх Будищева, очевидно, ощущал какую-то вину, оттого что осмелился так говорить со своим старшим товарищем и явно мучился, подыскивая тему для разговора.