Анна Коэн - #Зерна граната [litres]

– Ну чего ты опять?

– Ничего. – Она бросила сердитый взгляд на Борислава. – Перенервничала.

– Отвезти тебя в усадьбу? Ты и так много сделала за сегодня.

– Издеваешься… Нет, остановимся в деревне.

Взяв Жизель под руку, Милошевич неспешно и бережно повел ее к мобилю. Водитель забрался на переднее сиденье, надвинул очки на глаза и дернул рычаг, чтобы разогреть мотор.

Их швырнуло назад. Земля покачнулась бесшумно и встретила их каменной грудью. Чайка оглохла. Только комариный писк звенел где-то в глубине черепа, мешая подняться хотя бы на колени. Она почти ослепла и незряче хваталась то за живот, то за обмякшего Борислава, который принял удар о доски на себя.

Очень далеко, может, за тысячу шагов, кто-то кричал – истошно, будто с него сдирали кожу. Кто-то рывком поставил ее на ноги и поволок от полыхающего паромобиля. Котел искорежило, как когтистый куст алоэ. Пожар тушили, засыпая машину песком, а чуть поодаль умирал от ожогов водитель.

– Оцепить! Никого не выпускать! – кричали наемники.

«Поздно, – как-то лениво думалось Чайке. – Кому надо, уже давно сделал ноги».

Ей казалось, что время исчезло, развалилось на звенящие куски. Но через несколько минут она уже могла стоять без посторонней помощи. Борислава привели в чувство, дав ему вдохнуть какой-то пахучей дряни, которой в избытке оказалось у механиков. Первым делом он спросил, где она, и Чайка, превозмогая слабость, бросилась к нему и осыпала поцелуями исцарапанное лицо. О том, ранена ли сама, девушка в тот миг не думала.

– Как ты? Ты цела?

– Цела, цела! Только язык прикусила. – Девушка сплюнула кровавый комок слюны, неловко улыбнулась и тут же разрыдалась, осознав, что вопли водителя стихли. – А вот… а вот Вик – не-ет!..

Борислав оставил ее на земле и пошел к своим людям, потому что таков был его долг.

Долго и безутешно она плакала о тех, кто умер, умирает прямо сейчас или будет мертв. Это был плач по ее беспутным родителям, ушедшим в Хель, по ней самой, по ее будущему ребенку.

Она всегда была плаксой, маленькой и слабой. И всегда стыдилась этого.

А мужчины вокруг творили войну и готовились дать новый бой.

Темно-багряная капля сорвалась с острия и упала вниз, раздробившись на крошечные брызги. Луиза завороженно проследила ее полет и через мгновение завопила:

– Joder!

Прямо на новый сапог. Она швырнула кисть в банку с водой и принялась яростно оттирать краску. Но та моментально въелась в кожу, оставив размазанное пятно.

– Hijo de puta! – процедила она сквозь зубы и отбросила тряпку.

Руки тоже оказались выпачканы красным. Нильс, отдыхавший на скамейке поблизости, приподнял широкую тулью шляпы и покосился на девушку.

– Ух какие грязные слова знает наша принцесса! Всех ухажеров распугаешь.

– Этого-то? – Луиза пожала плечами и отерла лоб тыльной стороной ладони. – Его отпугнешь, как же.

За последние полгода Хорхе перепробовал несколько тактик, чтобы завоевать ее расположение. Из всех его уловок больше всего ей пришлось по душе надутое молчание. А однажды он принес в дом Венделя пухлый марципан в форме сердца, почему-то подкрашенный синим. Терзаясь муками совести, Луиза разделила его пополам с Доротеей и съела под ее сдавленное хихиканье. Да, мысль вернуть несуразное подношение была первой, что пришла в голову, но она так давно не пробовала марципанов!

Она почти закончила новую вывеску для «Пуха и перьев». Как-то вечером Лу проболталась Пилар, что скучает по рисованию, и та мигом нашла взаимовыгодное решение. Название «Plumas y plumones» было выписано крупными желтыми буквами с черными росчерками поперек жирных линий и легкими штрихами позолоты, а под надписью красовались застывшие в стойке бойцовые петухи. Луиза как раз дорисовывала воинственно поднятый гребень, когда пришлось прерваться на чистку сапога. К счастью, ей удалось не испортить рисунок.

– Все эти штуки с невестами трупов, или как их там, – чушь полная. Того и гляди навернешься с коня или… отобьешь себе эти… женские части. А так бы замуж вышла. За того же черненького.

Лу подняла на него глаза и нахмурилась.

– Немым ты нравился мне гораздо больше.

Нильс расхохотался, и смех его был совершенно прежним: сухой, лающий, он царапал слух и оскорблял зрение разом. Но, по крайней мере, теперь рот Нильса был полон новых железных зубов. Такими можно и горло перегрызть.

– Да я намолчался на жизнь вперед! Теперь буду говорить что захочу, а не нравится – затыкайте уши хоть пальцами, хоть навозом, мне все едино!

– Ну вот что ты за человек, Нильс…

– А я не пойму, что вы с братцем за люди? Могли бы сейчас в столице жрать вино с пузырьками в три горла. Но нет, вместо этого вы залезли в выгребную яму, вроде той, что на заднем дворе, обнялись и сидите счастливые! Что с вами не так?

Он не держал на нее зла. В его глазах Луиза уже доказала все, в чем бывший каторжник сомневался ранее. Если пропускать каждое его слово сквозь сито, можно было сказать, что он по-своему заботился о ней. Лу даже могла бы назвать его другом. Очень грубым, озлобленным и прямолинейным, но иных у нее теперь и не водилось.

А потому она не закрылась, как это бывало прежде, а завинтила баночки с красками, еще раз отерла руки заскорузлой тряпицей и со вздохом присела рядом с ним на скамейку у входа в кабак Пилар Менендез. День выдался ясным после череды унылых зимних дождей, и вид неба радовал людей и птиц.

Кто-то решился вывесить на улицы выстиранное белье, пока капризная природа не передумала, а дети играли с комками вязкой грязи. Луиза чуяла приближение драмы и готова была поставить на количество опухших после трепки ушей.

Мужчина предложил ей папиросу, и Луиза взяла ее, подожгла, да так и оставила тлеть в пальцах.

– Знаешь, Нильс… я ведь много чего наслушалась, пока в общежитии стирала чужие чулки и сорочки. Как чей-то сын, брат или жених кого-то убил, ограбил, изнасиловал. Как кто-то оставил младенца на помойке, а кто-то отравил мать ради карманных часов и комнатки. Слушала и ужасалась. Я была уверена, что грязь и пошлость меня не коснутся. Ведь я особенная: у меня кровь голубая, а руки фарфоровые, только щелоком изъедены. А позже поняла – нет никакой защиты, нет голубой крови. Мы живем как умеем, имеем то, что заслуживаем. А умираем – как повезет.

Головорез кивнул, хлопнул Луковку по плечу и сказал:

– Здесь нам и повезет. Только я буду первым.

– Это еще почему? Смерти ты, видимо, не нравишься.

– Сначала верну один должок. – Нильс неловко подмигнул. – А потом можно и к Безносой свататься.

Луиза не ответила. Нелегко нести бремя кровного долга. Тяжко и спасенному, и спасителю, если только осталась у них на донышке хоть капля совести.