Александр Михайловский - Призрак Великой Смуты

– Да, – согласился Сталин, – вы правы. Не то чтобы мне очень жалко товарища Хрущева, нехай он мне три раза сдался, как говорят в Малороссии. Но не хотелось бы, чтобы такая политическая самодеятельность стала массовым и обыденным явлением.

Тамбовцев и Ларионов переглянулись. Разговор явно свернул куда-то не туда. Если Никитку действительно пристрелили свои же, то видать, в этой реальности ему не суждено было стучать ботинком по трибуне ООН и выращивать кукурузу в Заполярье. Специально же «множить на ноль» Хрущева было так же бессмысленно, как гоняться за отдельно взятым комаром, убийство которого ничего не изменит. Бурлящие низы тут же вытолкнут ему на смену такого же, и как бы новый Никишка не оказался хуже старого. А на того, кто придет ему на смену, никаких ориентировок нет. И пойдет эта сволочь в самые верхи партии, и вот тогда держитесь все – никому мало не покажется.

Сталин посмотрел на озадаченные лица пришельцев из будущего и махнул рукой.

– А, ладно, – сказал он, – туда ему и дорога.

Потом все снова выпили и прислушались к себе. Все же хорошо красное грузинское вино, которое ничуть не туманит ум, делая мысли четкими и прозрачными.

12 мая 1918 года, вечер. Петроград, Сергиевская улица, дом 83, квартира Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус

В этот тихий майский воскресный вечер на квартире у Мережковского и Гиппиус снова собралась компания, которую частью в шутку, частью всерьез называли «Поэтической Государственной думой». Сегодня, кроме самих супругов, там были: Дмитрий Философов, Владимир Злобин, Анна Ахматова, Александр Блок и Федор Сологуб. Всех присутствующих объединяло то, что они действительно являлись поэтами и литераторами первой величины, и то, что все они восторженно приняли Февральскую революцию и резко отрицательно Октябрьскую, причем в обоих ее видах – как ту, что была в нашей истории, так и ту, которая произошла с помощью пришельцев из будущего.

Впрочем, если кого и можно было назвать человеком, чуждым всей этой компании – так это Анну Ахматову. Настроения у нее были все же несколько иные, чем у задававших здесь тон Мережковского и Гиппиус. Но у кого искать поддержки интеллигентной женщине, если ее муж предал все их личные идеалы и пошел на службу к большевикам! Добил Анну Андреевну младший брат Виктор, который, будучи офицером на Черноморском флоте, продолжил службу и после того, как контроль над ним установили питерские большевики под руководством небезызвестного товарища Османова.

Взгляды в этой среде были преимущественно проэсеровские. Сначала героем-властителем политических дум этой поэтической компании был объявлен Александр Керенский, потом наступило разочарование [9] Вот что писала в своих мемуарах Зинаида Гиппиус по поводу Керенского: «Психология Керенского и всех прочих была грубее, почти на грани физиологии. Грубее и проще. Как для мышей все делится на них, мышей и на кошек, так для этих „революционеров“ одно деление: на них, левых и – на правых. Все Керенские знали (и это уж в кровь вошло), что они „левые“, а враг один – „правые“. Революция произошла, хотя они ее и не делали, „левые“ восторжествовали. Но как мыши в подвале, где кошки уже нет, продолжают ее бояться, продолжали именно „правых“ – только их, – бояться левые. Только одну эту опасность они и видели. Между тем ее-то как раз и не было в 1917 году. Не было фактически! Большевиков они не боялись, – ведь это были тоже – „левые“. Не верили, что „марксисты“ устоят у власти, и в чем-то старались им подражать, не замечая, что большевики давно у них уже взяли их лозунги для победы и гораздо умнее с ними обращались. И „земля народу“, и Учредительное собрание, и всеобщий мир, и республика и всякие свободы…» ( З. Н. Гиппиус . «Мемуары». Дм. Мережковский . «Он и мы»). , и его место занял идейно близкий Гиппиус Борис Савинков, которого готовили на место революционного диктатора после провала Корниловского путча. С Савинковым и прочими эсерами Мережковский и Гиппиус сблизились еще двенадцать лет назад, когда два года провели в Париже в так называемой добровольной эмиграции. Позже Зинаида Гиппиус писала: « Говорить об этом нашем, почти трехлетнем, житье в Париже… хронологически, – невозможно. Главное, потому, что, благодаря разнообразию наших интересов, нельзя определить, в каком, собственно, обществе мы находились. В один и тот же период мы сталкивались с людьми разных кругов… У нас было три главных интереса: во-первых, католичество и модернизм, во-вторых, европейская политическая жизнь, французы у себя дома. И наконец – серьезная русская политическая эмиграция, революционная и партийная».

Но не срослось и это – в обеих редакциях истории к власти пришли большевики и сделали все по-своему. В главном потоке – грубо, с народным бунтом и стрельбою, так восхитившими в тот момент Блока, в этой редакции – тонко и почти незаметно, но все равно необратимо, отсекая обратный путь к хаосу недовласти Временного правительства.

Александр Васильевич Тамбовцев, который, занимая пост главного редактора агентства новостей ИТАР, по факту являлся главой всей большевистской пропаганды, еще в конце 1917 года имел по поводу этой компании отдельную беседу в ведомстве Феликса Эдмундовича Дзержинского и попросил повнимательнее приглядывать за этой поэтической тусовкой, как за людьми безусловно талантливыми, но полными высокомерных классовых предрассудков, а оттого неумными в политической жизни и склонными к различного рода авантюрам и заговорам. Интеллигенты ж, мать их ети! Ему очень бы не хотелось, чтобы из-за недостатка профилактической работы кого-то из этих людей пришлось бы поставить лицом к исклеванной пулями кирпичной стене.

В последние дни наблюдение за квартирой Мережковского и Гиппиус только усилилось, поскольку, по предположению сотрудников НКВД (ранее тем же самым занимавшихся в царской охранке), квартира на Сергиевской была одним из тех мест, где должен был объявиться направившийся в советскую Россию Савинков. Тем более что эсеровские деятели разного калибра в квартире дома на углу на Сергиевской и Потемкинской в течение зимы уже мелькали, и вскорости возможно было ожидать появления там по-настоящему крупной рыбы.

Впрочем, в этой поэтической компании отношение к Тамбовцеву было куда менее гуманным. Там его считали одним из главных злодеев, растоптавших нечищеными солдатскими сапогами нежную идею русской демократии и отправивших ее по гибельному пути всемирного ужаса и кошмара. Железными легионами ада, на штыках которых был свершен переворот, назвала Гиппиус высадившиеся в октябрьском Петрограде механизированные роты морской пехоты из будущего, отведя Тамбовцеву чуть ли не роль самого Люцифера, явившегося к Сталину в ночь сражения при Моонзунде и предложившего продать ему душу за царствие земное и небесное.