Андрей Величко - Фагоцит разбушевался

- Старый - это хорошо, но ты все равно особо не геройствуй, - прокомментировал Антонов.

Вернувшись в шестьдесят девятый год, я спросил у Веры, как он себя чувствует.

- Тоже заметил? - хмыкнула супруга. - Да, у Танюшки месяцев через восемь будет братик. Или сестричка.

- Как назовем? - поинтересовался я.

- Если мальчик, то Васей, а если девочка - то Настей.

У меня тут же зашевелилась мыслишка - пожалуй, если и летать в космос, то только три раза, не больше. Мало ли, вдруг Вера Михайловна слегка запуталась в сонной арифметике и мне суждено не вернуться не из пятого или шестого, а из четвертого полета? Ну вот не нравится мне название «Площадь Скворцова», и все тут. Пусть остается, как сейчас, площадью Калужской заставы. И памятников мне не надо, еще снесут во время какой-нибудь перестройки. Или переименуют, такое, кажется, тоже бывало.

Но на этом мои мысли о будущем были прерваны - вернулись тетя Нина с дядей Мишей, причем вместе. Теща предупреждала, что они задержатся, так что мы не волновались.

- Ну, дети, - торжественно заявила Нина Александровна, - поздравляю, у нас скоро будет дача.

- Ура! - вполголоса, потому что Танюшка уже спала, завопила Вера. - А зачем она нам?

- Затем, чтобы ваши дети были не как ты, впервые гриб увидевшая на тринадцатом году жизни. Здесь все-таки город, хоть и на берегу речки рядом с лесом. Тем более что через Пахру за институтом уже строят еще один мост, говорят, и тот берег будут застраивать, тогда мы вовсе окажемся в центре.

- И где это будет? - поинтересовался я. Меня Октябрина тоже пыталась втянуть в дачный кооператив, но я тогда отмахнулся, было не до всякой ерунды.

- Семенково, это там, где Калужское шоссе примыкает к Варшавскому. Рядом большой лес, речка, правда, совсем маленькая, а неподалеку Вороновские пруды, там вообще, кажется, цековские дачи.

- Не цековские, а совминовские, - уточнил дядя Миша. - Но эти тоже не лыком шиты, знают, где поселиться. В общем, места там хорошие. Мы записались на участок двенадцать соток и дом за девять тысяч. Но это еще можно переиграть, если у вас вдруг с деньгами не очень. Мы с матерью потянем только тысячи четыре, не больше.

- С деньгами у нас все нормально, - уточнил я.

- А вы туда от нас не сбежите? - на всякий случай решила слегка испугаться Вера.

- Дочь, да как у тебя вообще язык-то повернулся такое ляпнуть, - возмутился дядя Миша. - Будем там с внуками сидеть, чего им, мля, в городе-то летом маяться.

А потом одно за одним пошли невероятные события. Первое нас с Верой еще не очень потрясло, хотя, конечно, ввергло в недоумение. Тетя Нина достала из сумки бутылку кагора, выставила ее на стол и заявила:

- Я, конечно, пьянства не одобряю, но по такому поводу можно слегка себе позволить. Вить, для тебя лимонад есть, Миш, доставай его.

И тут случилось второе событие, аналогов которому не было и не могло быть. Дядя Миша достал не одну, а две бутылки лимонада, торжественно объявив:

- Все, я теперь как Витя, тоже не пью. Хватит, выпил уже свое. Так что вы, женщины, давайте без нас.

Дальше последовала немая сцена, прерванная Верой.

- А я беременная! - обрадовала она родителей. - Поэтому тоже буду лимонад. А ты, пап, конечно,молодец.

- Когда ты его закодировать-то успел? - удивился Антонов.

- Да я здесь вообще ни при чем! Сам он, все сам.

- Ну и ну, пусть мне теперь кто-нибудь попробует сказать, что чудес не бывает, - резюмировал духовный брат.

- Так что тебе, мать, придется пьянствовать в гордом одиночестве, - поддел супругу дядя Миша. - А если всю бутылку сегодня уговорить не сможешь, тактоже неплохо, завтра будет, чем похмелиться. Гы-гы-гы!

- Тьфу на тебя! - возмутилась тетя Нина. - Наливай и мне лимонада, а вино я тогда Октябрине отнесу, она кагор любит.

В новогоднюю ночь мы с Верой, немного посидев за столом после боя курантов, сели в «Москвич» и поехали на улицу Крупской. И, как семь лет назад, в ночь с шестьдесят второго на шестьдесят третий, прогулялись по скверу - сначала вниз, к проспекту Вернадского, а потом обратно, к Ленинскому.

- Все точно как в первую нашу зиму, - шепнула мне Вера. - Я ведь уже тогда почувствовала, что у нас все будет хорошо. Вот только... ой...

Вера закрыла глаза, затем снова их открыла, и так несколько раз подряд.

- Что с тобой?

- Да ничего страшного, вот только мне почему-то кажется, что тут должен быть памятник Ленину и Крупской. Закрою глаза - он есть, открою - ничего нет.

- А что за памятник-то? - на всякий случай спросил я, хотя в ответе практически не сомневался.

- Ну... сидят они на скамейке. Крупская читает газету, Ленин смотрит вдаль. Причем он почему-то уже старый, а она совсем молодая, больше двадцати пяти никак не дашь.

- Очень точное описание, - хмыкнул Антонов, - и я, кажется, знаю, какое место ей надо будет показать в ближайшее же время. И спросить, что она там увидит с закрытыми глазами.

- Я тоже знаю, но сегодня праздник, так что все потом, потом.

В самом начале своей межвременной эпопеи я себя никем, кроме Антонова, не ощущал. Смена фамилии при переходе из двадцать первого в двадцатый никак на это не влияла. Ну примерно как я на одном форуме имел ник Каин, а на другом - Австралопитек. При этом меня совершенно не тянуло ни убить брата, которого я отродясь не имел, ни посетить родину австралопитеков, юг Африки - ну их нафиг, тамошних сбросивших ярмо апартеида негров, у нас и своих гопников хватает. Ник - он и есть ник.

Потом я заметил, что в двадцатом веке у меня несколько иное мироощущение, нежели в двадцать первом, но пока это еще оставалось в рамках одной личности. Например, человек в первый день долгожданного отпуска и в последний - он, конечно, один и тот же, но все-таки немного разный.

А вскоре я и сам обратил внимание, и Ефремов мне об этом же сообщил - в общем, нас как-то незаметно стало двое. Мы почти сразу научились общаться с друг другом, а чуть погодя - блокировать какие-то избранные воспоминания одной личности от другой. Ясно, что от этого различия между Скворцовым и Антоновым только возрастали, году этак к шестьдесят восьмому мы иногда даже не всегда понимали друг друга с полуслова - что-то приходилось хоть парой слов, но уточнять дополнительно.

- Вот не нравится мне все это, - как-то раз заявил Антонов.

- Что именно? - не понял я. - Не вижу поводов для неудовольствия. Или ты про то, что у Веры и Веры Михайловны начали прорезаться какие-то способности вроде наших, но совершенно на них непохожие?

- Нет, это как раз то, что вселяет малую толику оптимизма. Без этого все было бы вообще беспросветно.

- Да что с тобой такое? - даже слегка обеспокоился я. - Неужели ухитрился заболеть, причем в тайне от меня?

Вообще-то, конечно, с точки зрения Скворцова Антонов всегда был пожилым и не очень здоровым человеком - это чувствовалось в первый момент всякого перемещения нашего более или менее общего сознания из двадцатого в двадцать первый век. Хотя наверняка более девяноста процентов ровесников Антонова многого бы не пожалели за возможность чувствовать себя столь же «плохо», какой.