Владимир Свержин - Сеятель бурь

Двое белых евнухов, судя по внешности, греков или фракийцев, охраняли киоск в отсутствие властной хозяйки, но, услышав распоряжение госпожи, засуетились, спеша открыть нам двери, расстелить персидские ковры и набросать расшитые подушки для удобного сидения высокородных дам. Угощение появилось едва ли не сразу после того, как мы расположились в комнате с прекрасным видом на Босфор, где как на картинке, заключенной в огромную резную раму, красовались фрегаты некогда грозного флота неудачливого султана. Между кораблями туда-сюда быстро сновали ялики и лихтеры, где на веслах, а где под косым латинским парусом.

Ждать подругу самовластного повелителя Османской Порты нам пришлось не менее трех часов. Привычные к быстрым решительным действиям гусары, да и Мюнхгаузен, вынужденный актерствовать перед лицом неприятеля вместо того, чтобы встретить его во всеоружии, раздраженно перешептывались, должно быть, подозревая нашу союзницу во всех тяжких грехах. Пытаясь скоротать время, я вызвал Лиса.

Визирь султана не бросал слов на ветер, и теперь Сергей, на радость собравшемуся Дивану, расцвечивал сообщения о полном разгроме Александра Дюма множеством колоритнейших деталей.

– …И тут я заметил, как Гетайры Доблести окружают своего базилевса железною стеной и пытаются пробить дорогу сквозь наш строй, пусть даже и ценой собственных жизней. Я крикнул им: «Сдавайтесь, неверные! Аллах любит храбрецов, мы сохраним вам жизнь!» Но эти безумцы, вскормленные молоком дикой волчицы, кричали в ответ: «Как бы не так! Гетайры умирают, но не сдаются!»

– И что же? – с замиранием сердца переспросил Селим III, внимавший довольно своеобразному, но весьма эмоциональному пересказу последнего этапа битвы при Ватерлоо.

– Пророк Мохаммед свидетель мне, это был тот редкий случай, когда гяуры сказали правду. Они полегли все до одного, прокладывая кровавый путь к спасению того, кого они величали базилевсом.

– О-о-о! – почтительно вздохнул султан, качая головой. – Какие храбрецы! Мне бы столь верных и преданных воинов.

– О величайший из великих! О гром молний Аллаха! Солнце, Луна и все прочие светила, даже те, которые не видны простым оком, служат тебе, предвещая сокрушительные победы. Как же можно усомниться в непоколебимой верности твоих подданных?

– Все это слова, только слова, – пренебрежительно отмахнулся Селим III. – Кругом измены и предательства! Мне стоило бы казнить всех, кто осмеливается противоречить моей воле, пусть даже шепотом, даже наедине с собой. Я же пытаюсь увещевать неразумных, говорю им, что сам Аллах велел побивать неверных их же оружием. Но тем, кто желает сытно есть и мягко спать, нет дела ни до султана, ни до Аллаха. Однако я перебил тебя, храбрый узбаши, поведай, чем же закончился этот бой?

– Зная, как опасен может быть враг, я оставил за грядой холмов отряд в сотню отборных мамлюков. Когда же базилевс Искандер с гетайрами уже пробился к дороге, я обрушил клинки правоверных на его голову и головы тех, кто был с ним. Они не могли больше драться и бежали до самого моря, не желая испытать милость Ибрахим-Паши.

Дальнейшего я не видел сам, но, как мне говорили, даже бездна не остановила неистовых франков! Они бросились в кипящие воды, точно ища в них спасения, и нашли там неумолимую гибель.

– То, что рассказываешь ты, мой славный ага, наполняет сердце мое радостью и одновременно скорбью…

– Господа, – послышался тихий голос Мюнхгаузена, прервавший мои созерцания, – по тропинке, идущей сюда, стражники ведут Наполеона.

– Много охраны? – скороговоркой выдохнул Денис Давыдов.

– Три человека, и все евнухи.

– Черные? Белые?

– Черные, – доложил Конрад.

– Это хуже, – вздохнул я. – Черные вполне сохраняют ловкость и силу.

– Нас тут четверо! – напомнил Денис Давыдов. – И все отчаянные рубаки! Неужто мы не одолеем каких-то евнухов?

– Скорее всего одолеем, – усмехнулся я недобро. – Однако это надо будет сделать тихо, быстро и одновременно. Становимся у дверей и начинаем по щелчку!

Черные евнухи, подойдя к роскошному павильону Айме, остановились, выслушивая доклад своих белых собратьев, затем, вероятно, желая выяснить, какого черта на месте встречи почтенной султанши с ее недостойным земляком делают жены приезжего узбаши, оставили пленника на попечение греко-фракийцев и устремились по лестнице на второй этаж, намереваясь испортить нам трапезу.

Это было не совсем то развитие событий, которого мы ожидали, но что поделать. Едва массивные фигуры черных евнухов ввалились в гостевые покои, я негромко щелкнул пальцами. Атака была стремительной и короткой, как это обычно бывает у кавалеристов. Мюнхгаузен обрушил свои немалые ладони на уши ближайшего недомужчины, я рубанул второго ребром ладони по кадыку, Давыдов с Багратионом сшибли с ног третьего и теперь, набросив на голову плотную накидку, готовили свою жертву к предстоящей встрече с Аллахом.

– Их надо закатать в ковры, – распорядился я. – Конрад, необходимо быстро пригласить сюда тех, кто снизу.

– Как? – удивился Мюнхгаузен. – Если я начну говорить с ними по-турецки, они будут шокированы дважды.

– Покажи им жестами, – предложил я, – и не забывай при этом мычать.

– Хорошо, – вздохнул Мюнхгаузен, спускаясь вниз.

Белые евнухи топтались у входа в киоск, ожидая возвращения собратьев по несчастью, но по несчастью дождались совершенно иного собрата. Язык жестов бравого наследника крестоносцев был четок, выразителен и не допускал разночтений. Едва успел он приблизиться к скучающим охранникам, в его руках появились короткоствольные пистоли. Взведенные курки не оставляли сомнений в намерениях адъютанта командующего. Греко-фракийцы немедля подняли руки, мудро рассудив не искать геройской смерти.

– Девиз нашего рода, – весело повествовал Мюнхгаузен, когда вся команда, включая освобожденного графа Бонапартия, собралась наверху, – гласит: «Одежда не делает монаха», и клянусь причастием, если бы у нас был иной девиз, после сегодняшнего маскарада я бы непременно принял этот. – Он радостно сложил перед собой руки и начал кланяться Наполеону. – О великий, да продлятся ваши дни! Это ж кому рассказать!

– Не беспокойтесь, барон, эту историю все равно запишут в число подвигов вашего дяди, – шутливо бросил Денис Давыдов. Лицо Мюнхгаузена немедля помрачнело.

– Тише, сюда идут! – шикнул освобожденный генерал.

Мы устремились к окнам. По тропинке, ведущей к роскошному киоску, двигался отряд уже человек в десять, а за ними четверо рабов несли паланкин, в котором, развалясь, восседала укутанная в покрывала валиде-султан.

– Здесь тихо управиться, кажется, не удастся, – разглядывая процессию, скривился Наполеон. – Но выстрелы – это шум, а на шум прибежит вся дворцовая стража.