Руслан Мельников - Орден

— Козел! — в ужасе ахнула Аделаида. — Черный! Да это же не просто язычники. Там дьяволова поклонники какие-то собрались! И зверя адского с собой привели! Вацлав, мне страшно!

И она еще сильнее прильнула к смотровой амбразуре. Теперь любопытную княжну за уши не оттащишь, блин!

Женщина, стоявшая позади бородача, держала на деревянном подносе квашню. Тесто было сырым, адский зверь — напуганным, мужик с бабой — худющими и изможденными. Бурцев ничуть не удивился бы, если б узнал, что в дар богам предназначался последний козленок и последняя мера муки обедневшего рода Глянды.

За парой с подношениями плотным полукругом толпилась вся община. Гомон человеческих голосов уже стих. Люди молча внимали жрецу. Даже дети, приведенные на моленье, словно прониклись важностью момента: не слышно было ни всхлипа, ни плача.

Жрец говорил. Делал он это громко, долго и вдохновенно, словно читал заунывным речитативом бесконечную героическую сагу. Вайделот то простирал руки над трепещущей паствой, то склонялся в поклонах перед обрядовым полотнищем. С древнепрусским у Бурцева было не ахти. Хоть и улавливало ухо порой в словах оратора славянские корни, общий смысл сказанного все же остался за пределами понимания.

Жрец наконец закончил вступительную речь. Кивок — и бородатый мужик подтащил козла поближе. Священнослужитель возложил длань на рога упирающемуся животному, затянул что-то по новой. Насколько понял Бурцев, в этот раз звучало не эпическое повествование, а торжественное перечисление. Похоже, вайделот взывал ко всем многочисленным богам и божкам прусского пантеона. Первыми прозвучали знакомые уже имена Перку, Потримпо и Патолло.

Жрец умолк. Боги призваны? Недолгая — в полсекунды пауза и… Словно по команде, пруссы разом бухнулись на колени. Заголосили, заканючили, завизжали, завопили наперебой — Аделаида под боком Бурцева аж вздрогнула от неожиданности. Но наблюдения не прервала.

А в сарае творился полнейший бедлам. Кто-то бил себя кулаками в грудь, кто-то катался в пыли, кто-то рвал собственные волосы и бороду. Так, значит, это и есть общинное покаяние?! Бедные прусские небожители! Вряд ли даже им под силу разобрать хоть что-либо в этом многоголосом оре кающихся грешников.

Самоуничижительные возгласы как-то незаметно перешли в песнопения. Люди один за другим поднимались с колен. Двое или трое подхватили несчастного козла, оторвали истошно мекающую животину от земли, протащили вокруг костра. И вновь опустили перед жрецом.

Стало тихо. Только жалобно блеял черный козел, да что-то втолковывал своей пастве кривой вайделот. Видимо, теперь речь шла о жертвоприношении. И правда — под козлиной бородкой в багровых отблесках костра вдруг блеснул изогнутый нож с широким лезвием.

Агонизирующего козла держали за изогнутые рога над ямой в земляном полу. Туда и сливалась кровь из перерезанных артерий. Кровь била струей. Кровь пенилась. Кровь дымилась. Козел затихал.

В благоговейной тишине жрец опустил в кровавую ванну деревянную чашу, зачерпнул теплой темной жидкости, брызнул вокруг. Алый крап остался на закопченных стенах сарая, несколько капель попало в костер. На углях зашипело. Приподняв полотнище, вайделот щедро плеснул и туда. Затем накапал красного в крынки со скисшим молоком. Забормотал молитву, провел над сосудами руками, освящая так любимый пруссами напиток. Бурцев поморщился. Забродившее кобылье молоко с козлиной кровью, сдобренное к тому же вайделотской магией… Забористое должно получиться питье!

Пруссы подтягивались к своему священнослужителю. Каждому тот давал отхлебнуть малую толику густой липкой жидкости из ямки. И каждого метил козлиной кровью. Красные отпечатки жреческой длани оставались на лицах отходивших в сторону. Лица светились счастьем. Измазанные кровью губы делали собравшихся похожими на вампиров.

— Иезус Мария! — тихо выдохнула Аделаида.

От дальнейшего просмотра, однако, она по-прежнему не отказалась.

А мертвого козла в сарае уже рубили и разделывали начасти. Мясо огромными кусками бросали на плоские камни очага и прямо в горящие поленья. Вскоре из щели потянуло дразнящим ароматом жаркого.

Готовили женщины. Управлялись прусские бабы и девки с мясом быстро, молча и без особых кулинарных изысков. Не готовили даже, а так — вываляв в углях, едва обжаривали слегка и поверху, а затем бросали полусырые дымящиеся шматы на длинные доски, прибитые вдоль стены.

«Все-таки это стол», — отметил про себя Бурцев. Потом настал черед приготовления обрядовых хлебцев. Тоже любопытный ритуальчик… Занятнее даже свистопляски с черным козлом. Женщины лепили из теста небольшие колобки, по форме и размерам напоминавшие снежки, и осторожно передавали их мужчинам. Те, чуть пританцовывая и бубня под нос заклинания, кидали шарики из теста друг другу — прямо через костер. Хлебцы летали над пламенем туда-сюда и постепенно твердели, покрывались коркой. Прусские «жонглеры» обжигали пальцы о горячее тесто, дули на ладони, размахивали руками. И пасовали друг другу все быстрее, все яростнее, доводя себя до исступления.

Порой летающие колобки не удавалось поймать вовремя. Они падали на землю, откатывались в сторону, иногда — в огонь. Их тут же подхватывали и, даже не сдув пыль-золу, вновь отправляли в полет. Толком испечь хлебцы таким образом, конечно, наука мудреная, но, похоже, доводить поварскую работу до конца под сенью сарая-храмовины вообще не принято. Едва куски теста затвердевали и наливались слабым румянцем, их укладывали на доски рядом с дымящимся мясом.

Бурцев был озадачен. Опять намечается пирушка? А как же кара за грехи? После общинного покаяния должно же ведь последовать хотя бы символическое наказание?

Наказание последовало. И отнюдь не символическое.

Когда недожаренное козлиное мясо и недопеченная сдоба лежали на досках, пруссы вновь всей толпой рухнули на пол. Стоять остался лишь один вайделот. Одноглазый жрец воздел к плоской крыше сарая свой посох, что-то рявкнул — громко, но неразборчиво. Размахнулся от души и с силой опустил кривую палку на чью-то согбенную спину. И на другую. И на третью…

Вайделот скакал и крутился в безумном шаманском экстазе. Жреческий балахон развевался подобно крыльям чудовищной птицы, кривой клюв ритуального посоха поднимался и опускался. Одноглазый лупил несчастных соплеменников направо и налево. Не пропускал никого — ни старых, ни малых. А удары, между прочим, беснующийся священнослужитель наносил умело и болезненно, со знанием дела. Такими ударами и такой дубинкой запросто можно было и изувечить человека.

Дикий вой и душераздирающие крики наполнили сарай, вырвались наружу, встревожили, разогнали тишину ночи… Покаявшиеся грешники расплачивались за все свои проступки разом. Расплачивались собственными боками, хребтом и шкурой.