Василий Звягинцев - Одиссей покидает Итаку

Пару часов он вздремнул. На самой грани сна Берестин утратил контроль над Марковым, почти растворился в нем и с необыкновенной остротой пережил чувства человека, который без перехода сменил лагерные нары и набитый опилками тюфяк на купеческую роскошь постели в «Москве».

Интересная жизнь – царей свергли, социализм, по словам товарища Сталина, построили, а вкус и представления о комфорте у руководящих товарищей не дворянские даже, а вполне мещанско-купеческие. Хоть какой ты марксист и новатор, а выше своего культурного уровня не прыгнешь…

И вдруг ему стало невыносимо страшно: показалось, что все окружающее его сейчас – это сонные грезы, и он не здесь, в гостинице, а там, на нарах, и вместо вечера в приятной компании его ждет проверка, знобящая сырость барака, кашель, хрипы, мат соседей, привычная сосущая тоска, а впереди бесконечный срок и никакой надежды.

Он рывком сел на постели, увидел, что вокруг по-прежнему стены гостиничного номера, и глубоко вздохнул, стараясь успокоить бьющееся у горла сердце. Взглянул на часы. Оказывается, сонный кошмар длился не секунды, как ему показалось, а почти два часа. И только потом окончательно сообразил, что он все-таки Берестин, а не Марков.

В огромной, сверкающей цветным кафелем ванной он долго, со вкусом брился, рассматривая в зеркале принадлежащее ему лицо. Еще неделю назад Марков выглядел намного старше своих тридцати девяти, как, впрочем, большинство ответственных работников того времени, да и лагерь добавил возраста, а теперь лицо Маркова заметно посвежело, разгладились наметившиеся морщины, волосы приобрели здоровый сочный цвет, и выглядел он лет на тридцать пять, причем в стиле не сороковых, а восьмидесятых годов. То есть, по-здешнему, совсем почти юношей.

По вечерней Москве он дошел до редакции.

На открытом редакторском «ЗИСе» по улице Горького, Охотному Ряду, Манежной площади они выехали к Москве-реке, потом ехали по набережным, через Крымский мост, и Берестин увидел, что привезли его в тот самый дом, где жил Новиков и где все они собирались после победы над пришельцами в предыдущей жизни. Или – последующей, можно и так сказать.

Только теперь дом этот был только что отстроен. И в подъезд они вошли в другой, но квартира была однотипная. С длинным и широким, как пульмановский вагон, коридором, огромными проходными комнатами, двадцатиметровой кухней и с мебелью, которую тогдашний человек со вкусом и деньгами мог за бесценок приобрести в так называемых «магазинах случайных вещей». Эвфемизм для обозначения имущества, изъятого у «врагов народа». Павловская гостиная, кабинет в стиле одного из «Луев», по выражению Маяковского, много резного дуба и палисандра, кресла и диван, обтянутые мягким сафьяном, башенные часы и готический буфет в столовой.

Людей собралось много. И хотя Толстой, к великому сожалению Берестина, не пришел, но был тут юный Симонов с Серовой, Лапин и Хацревин, Москвин, еще несколько актеров известных театров и другие незнакомые люди, чьих имен история не сохранила, хотя в своем времени, они, похоже, пользовались определенной известностью.

За ужином с общей беседой и позже, разговаривая по отдельности то с Симоновым, то с другими, Берестин думал – знали бы они, что этот командарм, чья судьба им была, конечно, известна, на самом деле представляет собой Кассандру, графа Калиостро и пушкинских волхвов в одном лице. И знает все. И может сказать тому же Симонову, что он напишет и когда умрет.

Но после третьей, кажется, рюмки Андрей вдруг осознал, что ерунда все это – ничего он не знает. Пусть Симонов в его мире уцелел под Могилевом и в Одессе, и в Заполярье тоже, в грядущей войне он будет в других местах, там его вполне свободно может достать смерть. В куда менее опасной ситуации, чем те, что он сумел пережить в предшествовавшей реальности. К примеру, его убьют под Минском, а Лапин с Хацревиным благополучно выйдут из окружения, из которого они не вышли на самом деле, да и окружения того просто не будет. И только что вошедший запоздавший Петров, редактор «Огонька», не полетит на самолете, упавшем под Харьковом, вместо него убьют его брата Валентина Катаева, и мир никогда не прочитает «Кубик», «Траву забвения», «Алмазный мой венец», зато Петров допишет неоконченный фантастический роман о грядущей войне, который Берестин не так давно разыскал в томе «Литературного наследства». И так далее, и так далее, и так далее…

Потом его затащил в угловой, заставленный книжными шкафами кабинет хозяин дома, плотно закрыл двери, извлек откуда-то бутылку и стал цепко и въедливо добывать информацию о том, что слышно в Кремле и около.

Жадно, как человек, получивший наконец возможность говорить о запретном, дивкомиссар расспрашивал Берестина о людях, которых они оба знали, о жизни в лагерях и главное – о Сталине.

– Как тебе он показался?

– Знаешь, раньше я с ним не встречался. Сейчас же – производит впечатление умного человека. – При этих словах редактор непроизвольно дернулся. – Вывод такой: скоро начнется. У тебя, конечно, свое начальство есть, товарищ Мехлис, но его скоро снимут. Так ты меня послушай. Готовься к работе в военных условиях. Фронтовые бригады создавай, над техническим обеспечением своих репортеров подумай. Если что – помогу. Прессе будет режим наибольшего благоприятствования. Лишь бы правду писали, без оглядки на редактора и выше…

Заговорили о перспективах – как понимал Берестин и как – дивизионный комиссар. Но тут дверь открылась, и на пороге возникла молодая женщина, лет двадцати пяти, наверное.

– Товарищи командиры! – капризно и кокетливо, как, видимо, было принято, воскликнула она. – Нельзя же так! Спрятались, а у нас начинаются танцы! Пойдемте…

– Сейчас, сейчас, – невольно отмахнулся редактор.

– А что, пойдем, действительно, – поднялся Берестин. Надоела ему вдруг большая политика, а Маркову – Маркову, после своих трех лет вынужденной монашеской жизни, просто захотелось ощутить в руках стройное тело.

– Ну идем, идем, – мотнул головой хозяин, и, когда женщина, поняв, что помешала, прикрыла дверь, Берестин спросил:

– Кто такая?

– Артисточка. Из мюзик-холла, по-моему, Леной зовут. Ничего не составляет, на третьих ролях. Она тут при Головинском. Не знаешь? Довольно модный дирижер… А что, заинтересовала?

– Меня сейчас нетрудно заинтересовать, – криво усмехнулся Марков и вздохнул.

В столовой играл патефон. Хороший, немецкий, но звук…

Берестин подумал, что бытовой электроники, конечно, тут не хватает. Но жизнь здесь, за этим исключением, для хорошо оплачиваемого человека как бы не лучше, чем в конце века. Можно удовлетворить практически все мыслимые потребности.