Василий Звягинцев - Одиссей покидает Итаку

…Путь вниз занял почти два часа. По трубам, по крышам галерей, снова по трубам, но уже другим, пологой спиралью обвивающим нижнюю часть станции.

И на протяжении всего пути десантники не заметили никаких признаков присутствия хозяев: то ли персонал станции спит по ночам, как нормальные люди, то ли вообще все разъехались по служебным и личным надобностям.

Индикатор Айера вполне определенно указывал на купол, под которым находились тела друзей. Оставалось спрыгнуть на верхнюю плоскость того самого многогранника, который нависал над пологим пандусом, ведущим к центру зала.

Но не зря Шульгин до последнего не верил в благополучный исход предприятия.

Правда, здесь он, поддавшись общему настроению, тоже слегка расслабился и не заметил, как на переходном мостике по ту сторону зала, метрах в пятидесяти по прямой и ярус выше, появилась фигура в снежно-белом комбинезоне.

Первым увидел ее Корнеев и от неожиданности замер. Шульгин окликнул Бориса: «Ты что!» – и тоже увидел пришельца.

А они все четверо оказались как раз под ярко-сиреневым плафоном, на желтой поверхности, в пронзительно-черных скафандрах, и не разглядеть их мог только слепой. Счет пошел на секунды.

Решение Шульгина было вполне инстинктивным, по-земному традиционным и, пожалуй, единственно правильным.

Длинной, на полмагазина, очередью от бедра он хлестнул на ладонь выше головы аггра, так что гулко заныл не то металл, не то пластик. Брызнули, разлетаясь, абстрактные витражи галереи, а сам гуманоид, будто недавно пройдя курс молодого бойца, проворно упал ничком, прикрывая руками затылок.

– Борис! Вперед, к куполу! Взрывай! – сквозь гром автомата, удесятеренный обрушивающимся со всех сторон эхом, закричал Шульгин. – Олег! Гера! Беглый огонь! По фонарям! Перебежками! Вы прикрывайте Бориса, а я вас!

Шульгин не собирался кого-нибудь убивать, смысла в этом не было, сейчас, по крайней мере, главное – побольше шума, паники, бестолкового сплетения трасс, визга и воя рикошетных пуль. Выиграть время – секунд пятнадцать-двадцать всего-то.

Он крутнулся на каблуках, охватив взглядом всю внутренность станции. Откуда-то, словно муравьи из ходов подожженного случайным окурком муравейника, вдруг начали возникать пришельцы.

Одних Шульгин видел отчетливо, присутствие других только ощущал – по мельканию теней, по толчкам в спину и грудь чужих, сосредоточенных и ненавидящих взглядов. Очертил себя, словно меловым кругом, длинной прерывистой очередью.

Снизу отозвались автоматы Левашова и Айера.

«Только бы не успели, – подумал Шульгин про пришельцев, – запустить какую-нибудь пакость, вроде гравитации. Тогда нам конец. Не должны успеть, вряд ли они готовились к боям на своей территории».

Подсознательно он еще и считал, оказывается, количество своих выстрелов: последняя гильза не вылетела из патронника, а Сашка уже отщелкнул пустой магазин, воткнул в приемник новый. Получилось на удивление четко, будто всю жизнь практиковался.

Шульгин шагнул назад и сорвался. Выстрелы считал, а про то, что рядом край, забыл напрочь. Да и поверхность под ногами вдруг стала слишком скользкой.

Упал он плохо, на спину, боль отдалась сразу и в голову, и в живот, секунду или две невозможно было ни вздохнуть, ни пошевельнуться.

Но видел он нормально. Сверху наискось сверкнула белая молния, в том месте, где он только что стоял, вспух пузырь, похожий на гриб-дождевик, замер на миг, чуть пульсируя, сжался в тугую сверкающую каплю и рванулся обратно, в темноту верхних галерей.

«Вот, очнулся, наконец!» – пришла на удивление спокойная мысль, а руки, вновь обретшие способность двигаться, уже вскинули автомат.

Все тридцать пуль он вколотил точно в то место, откуда прилетело неведомое, но омерзительное, как хвостовой крючок скорпиона, устройство.

Наверное, попал, потому что вверху треснуло, заискрило, вспыхнуло и погасло что-то бледно-лиловое.

В огромном объеме станции стало почти темно. Он попытался перевернуться на живот и попробовать встать.

– Живой? – услышал Сашка голос Левашова рядом.

– Почти, – выдохнул он.

Левашов взвалил Шульгина на спину и боком, как краб, чтобы не покатиться кубарем по крутому спуску пандуса, побежал-заскользил вниз. На полпути к куполу, где ждал их Корнеев, из темноты выскочил Айер, попытался помочь, подхватив волочащиеся по полу ноги Шульгина.

– Брось, я сам, прикрывай сзади…

Олег, будто в сонном кошмаре, спешил изо всех сил, а расстояние, совсем никакое по нормальным меркам, метров, может быть, тридцать, не сокращалось, словно бежал он не по твердому полю, а вверх по эскалатору, идущему вниз.

Но все же и бесконечные пять или шесть секунд кончились.

Левашов упал на колени, ткнулся лбом в тугое и теплое покрытие купола. Шульгин кулем сполз с его спины, откинулся набок, разбросав руки. Левая намертво сжала цевье автомата.

Корнеев сидел на боку, его пальцы вздрагивали на рифленой спусковой кнопке бомбы.

– Давай, рви! – со всхлипом крикнул Левашов.

– Герард далеко, не в фокусе…

До Айера действительно было далековато.

«И он словно не спешил, неужели у него такая тевтонская выдержка, – подумал Левашов, – или просто оцепенел от стрессов?»

На самом деле Айер, точно выполняя команду Олега, прикрывал отход, медленно пятясь и вытянув перед собой вздрагивающий и рассыпающий золотистые блестки гильз автомат. Он явно никуда не целился, а просто водил стволом, как пожарный брандспойтом. Наконец патроны у него кончились, он отшвырнул оружие и в два прыжка оказался рядом с куполом.

Корнеев нажал кнопку.

Последнее, что увидел Левашов, – протянувшиеся к ним сразу с нескольких сторон дымные ярко-зеленые лучи.

«Не успели!» – подумал Левашов и сам не понял, о ком это он. О себе или о пришельцах.

В следующее мгновение наступила абсолютная и леденящая тьма.

…Жизнь, оказывается, гораздо более приятная штука, чем я считал до последнего времени. Чтобы это понять, потребовалось всего-то провести четыре месяца в сталинском обличье.

Может быть, когда-нибудь я сумею описать все, что я там понял и почувствовал. Но не сейчас. Слишком все близко и неясно.

Иосиф Виссарионович, он-то в доступной мне части своего сознания отнюдь не держал объективную картинку своей деятельности. Даже напротив. Каждый поступок, каждое преступление (а по сути, вся его жизнь – сплошная цепь преступлений против чего угодно, против чести, совести, человечности, истории, научного социализма) он так и трактовал, что выходило совсем наоборот. Удивляюсь, как я вообще сохранял здравый рассудок под постоянным давлением его личности и психики. Одно это с моей стороны уже подвиг, выражаясь без ложной скромности.