Александр Михайловский - Октябрь: Однажды в октябре. Время собирать камни. Вся власть Советам!

А на одной подмосковной станции мне в руки попался свежий номер главной большевистской газеты «Правда». То, что я в нем прочитал, вообще заставило меня усомниться в здравости моего ума. На главной странице была напечатана фотография государя и его брата Михаила на ступенях Гатчинского дворца рядом – с кем бы вы подумали?! – с самим главой большевистского правительства Иосифом Сталиным. Судя по фотографии, государь выглядел довольно хорошо. Были приведены и его слова: «Я признаю власть советского правительства и призываю всех, кто желает добра России, к сотрудничеству с ним!» Не знаю, подлинные ли это слова государя, но то, что он не расстрелян и не растерзан обезумевшей толпой черни, уже говорит о многом.

Я не мог уснуть до самого Петербурга. После прибытия, сразу же на перроне, у всех пассажиров проверяли документы. Прибывших быстро процеживал через свое сито патруль, состоявший из двух человек в кожаных куртках самокатчиков, с короткими кавалерийскими карабинами и красными повязками на рукавах, и одного фельдфебеля, обмундированного в необычную форму – всю усеянную пятнами коричневого и желтого цветов.

Большинство тут же отпускали с богом. Но несколько человек, по всей видимости, вызвавших подозрение, люди в кожанках, которых один из моих соседей по вагону назвал красногвардейцами, отвели в сторону и передали с рук на руки двум неприметным людям в военных шинелях без знаков различия, по повадкам – весьма смахивающим на жандармов.

Вот, наконец, подошла и моя очередь. Пятнистый фельдфебель строго, но вежливо поинтересовался, имеются ли у меня какие-либо документы. Я протянул ему предписание, присланное мне генералом Потаповым. Фельдфебель быстро и внимательно его прочитал, после чего строго посмотрел на меня:

– Генерал-лейтенант Маннергейм? – спросил он. – Густав Карлович?

Я кивнул.

Старший патруля вздохнул:

– Так вот, насчет вас у меня имеется особое распоряжение…

Я уже было подумал, что меня сейчас возьмут под руки и поведут к ожидающим в стороне жандармам, но фельдфебель вдруг достал из большого нагрудного кармана какую-то черную коробочку и, поднеся ее ко рту, сказал:

– Третий, я Девятый, докладываю: среди пассажиров поезда, только что прибывшего из Одессы, обнаружен генерал-лейтенант Карл Густав Маннергейм, входящий в список «А».

Я удивился, услышав из коробочки, которую фельдфебель продолжал держать у виска, человеческую речь:

– Девятый, я Третий. Генерала с сопровождающим на дежурной машине немедленно отправьте в Таврический дворец.

– Есть, товарищ Третий, – сказал фельдфебель. – Вас понял! – потом он снова нажал на какую-то кнопочку на своей коробочке и, убрав ее в карман, повернулся в мою сторону: – Пройдемте, Густав Карлович, – сказал он мне, жестом приглашая следовать за собой.

Я не знал, что и думать. Радио, такое маленькое. Но как?! Кто такой этот «товарищ Третий»?! И зачем меня повезут в Таврический, а не в Генштаб к генералу Потапову, который меня вызывал?! Вопросов было больше, чем ответов, но самое главное, что меня никто не хватал под руки, и мы с фельдфебелем спокойно прошли мимо скучающих в ожидании улова жандармов.

На Знаменской площади мы сели в большое легковое авто, на котором выехали на Невский, а потом свернули на Суворовский. Миновав Академию Генерального штаба, наше авто свернуло на Таврическую. На углу Кирочной, у музея Суворова, мы остановились на минутку, пропуская колонну казаков. Станичники выглядели неплохо, в седлах сидели как влитые, вид у них был бравый. Двигались они в сторону Литейного. Город выглядел так непривычно. С одной стороны, нигде не наблюдались пьяные анархистские орды, улицы были подметены, а большинство магазинов на улицах открыты. С другой стороны, не наблюдалось и фланирующих тыловых хлыщей и наряженных светских и полусветских дам, обычных для Петербурга в старое время.

Когда авто проезжало мимо ограды Таврического сада, я стал свидетелем необычного зрелища. Над нашей головой внезапно раздался гул и рев. Я выглянул из окна, задрав голову кверху. На плац Таврического сада, где обычно любители верховой езды занимались выездкой и обучением новичков, опускался странный аппарат. Он не был похож на обычные аэропланы, которые мне уже приходилось видеть на фронте. Это была машина с двумя большими винтами, которые вращались над ее корпусом. Напоминала она гигантского откормленного головастика, или летающего бегемота. От винтов этой машины над плацем поднялся вихрь песка и опилок. Маленькие смешные колеса коснулись земли, винты стали вращаться медленнее. Дверь в корпусе этой машины отодвинулась в сторону, и из нее ловко выпрыгнули несколько человек, одетых в такую же, как у сопровождавшего меня фельдфебеля, пятнистую форму. С помощью людей, одетых в кожанки, ожидавших машину на краю плаца, они стали грузить в этот необычный воздушный корабль сложенные там же свертки, ящики и сумки.

– Вот, опять вертушка напылила, – недовольно проворчал наш водитель, когда мы отъехали от плаца подальше. – Только машину помыл. Закатали бы скорее этот плац асфальтом! Или забетонировали бы, на худой конец.

Машина снова поехала по Таврической, а после свернула на Шпалерную. И вот, наконец, мы остановились у ворот Таврического дворца.

– Все, Густав Карлович, приехали, – сказал сопровождавший меня фельдфебель. – Идемте, вас хочет видеть товарищ Сталин.

28 (15) октября 1917 года, 12:00Петроград, Таврический дворец

Капитан Александр Васильевич Тамбовцев

Где-то за час до полудня Сталин пригласил меня к себе. Пройдясь пару раз взад-вперед по кабинету, он в очередной раз пыхнул папиросой и неожиданно спросил:

– Товарищ Тамбовцев, не хотели бы вы встретиться с бароном Маннергеймом? Да-да, с тем самым Маннергеймом, который в вашем прошлом стал правителем буржуазной Финляндии. Как мне доложили с Николаевского вокзала, он только что прибыл в Петроград… – потушив окурок папиросы в самодельной пепельнице, сделанной из обрезка трехдюймовой гильзы, Сталин неожиданно добавил: – У товарища Дзержинского на вокзалах сейчас и мышь не проскочит, а не то что целый финский барон.

– Шведский, товарищ Сталин, – машинально поправил я вождя. – Маннергейм по национальности швед.

– А, – махнул рукой Сталин, – тем лучше. Впрочем, сейчас это неважно. Как вы думаете, чтобы избежать нежелательных эксцессов, нам удастся с ним договориться, скажем так, полюбовно? Или мы будем вынуждены прибегнуть к крайним мерам?

– Не знаю, товарищ Сталин, – ответил я. – Но попытаться стоит, случай, как мне кажется, не безнадежный. Маннергейм по натуре своей авантюрист и карьерист. Если он поймет, что у нас он сможет сделать карьеру, то почему бы и нет?