Елена Шишкова - Цветочек аленький [СИ]

— А кабы честь твою девичью захотели? — Дружинник, что в отличие от первого молод и бабьим обществом страсть как интересуется, спрашивает.

— Дык мороз лютует, кому чести моей в пору студеную возжелается? — Веселится Слада, хмурых лиц ратников не понимая.

— Беспечна ты, девка, а от нас-то чего надобно?

— Так меня Усладой кличут. Вы батюшке моему серебра за меня обещались, а он ни в какую, так я вот, сама… по снегу, чтоб значится, просьбу княжескую уважить! — И грудь колесом выпячивает, чтоб вид потоварней принять.

— Красива ты девка, да дура. Батюшка твой, слово свое сказал, а ты поперек ему. Неужто так в опочивальню княжескую хочется, что супротив воли родительской пойти готова?

— Так я как княгиней стану, они мной гордиться будут да простят, а ныне я назад не вернусь. — Слада нос морщит, видно, розги отцовские представляя.

— Лука, ее б вернуть в дом отчий. Курица, а не девка, и мозги курячьи, княгиней себя мнит. — Дружинник, что помладше, у старшего спрашивает.

— Дело, Сава, говоришь, да только князь, коли прознает, что девку назад родителя вернули, головы нам снимет. А так и бабу ему привезем и при деньгах останемся. — Лука выразительно мешочком с серебром, что для кузнеца готовили, позвякивает.

На том и сходятся. Девку, мыслями уже себя княгиней видящую, на коня закидывают и в сторону града правят. Коли б ведала Слада, что не женой, а полюбовницей Улебу станет, глядишь и сбежала б домой, порки не боясь. Ныне же, ногой, в валенке не по размеру, покачивая, девушка вдаль глядит, мечтам сбывшимся радуясь.

Тихи февральские ночи. Не слышен стрекот птиц, что до весны в края дальние улетают. Не воют волки, голодом заморенные. Пушистый снег, ковром белым, землю покрывает, шаги да шорохи скрадывая. Темно в лесу зимнем ночью, лишь звезд глазницы с неба смотрят, сквозь кроны деревьев запорошенных, тусклым светом пробиться силясь. Короток день февральский, и вроде час еще не поздний, а сумрак уж землю покрывает, к ночлегу путников призывая.

Слада, от мерного конского хода на плече дружинника дремлет, а от забытья очнувшись, во тьму непроглядную глядит. Боязно девушке, впервые она ночь вне дома встречает. И, кажется, что воет где-то, да ухает, что выйдет на тропу пред путниками зверь лютый, да будет драть их когтями до смерти. И наново жизнь начнет Слада, сама зверем ставши. Истории, у костра мальчишками рассказанные, одна за другой в голове девичьей всплывают. И о медведе, что и не медведь то вовсе, а дух неприкаянный, и о Встречнике, что души заблудшие поедает, и о мертвецах, что в хладные темные ночи с могил подымаются, да крови девиц невинных ищут. А всадники, терзаний сердца Услады не замечая, все едут, снега рассекая, одной лишь им тропою ясной.

Темна февральская ночь, да только сколь дороге не виться, а все конец имеется, и вот, за снежной махиной, ветрами надутой, выступает серый камень городских стен, где у ворот, в фуфайки кутаясь, стоят усталые стражи, путников встречая.

Измученную дорогой долгой Сладу снимают с коня, служке передавая. Та суетно вокруг девушки крутится, раздеться помогая, да в сторону баньки раскочегаренной подталкивая.

А где-то за стенами терема за резными ставнями, на топчане, овечьей шерстью прикрытом, дремлет князь Улеб, о дне завтрашнем, да о теле девичьем грезя. Мается думами разными в светелке своей Лют, надежды теша, что одумается да подобреет к мачехе своей побратим, подле жены молодой душой отогреваясь. А два дружинника, что с пути вернувшись, на лавке у печи медовуху распивают, домой воротаться не спеша, байки друзьям травят о то как девка за конями их по снегу бежала.

Длинны да тихи ночи февральские, и каждый под пологом тьмы непроглядной, делами своими занимается, порой добрыми, порой безвредными, а иногда и мерзкими.

Морозы нынче в Киеве поубавились, Хорс Великий*, солнышком ярким землю пригревая, народ на улицу выгоняет, к гуляньем приглашая. Ребятня на салазках катаются, снежками друг в дружку бросают, да леденцы на палках грызут. Случись мимо прохожему пройти и ему снега за шиворот достанется, а потом с визгом, да улюлюканьям разбойники малые по углам разбегутся.

Ярмарка праздничная на площади разворачивается, бабы дородные пирогами да медом за медяк потчуют, зычным голосом к лоткам своим зазывая. На жаровнях мясо пекут, уже не медяк, но серебрушку за кусочек прося.

Ходит Ольга меж толпы суетной в кафтан боярский наряженная, да платком подвязанная, что б личность свою сокрыть. Яблоко засахаренное прикупив, гуляет княгиня жизни радуясь. Редки моменты счастья беззаботного, а ране бытие безоблачным казалось. Вспоминается женщине детство озорное, как стены снежные по зиме строили, да в войну тешились. Не знала тогда Олюшка, как грязна и смрадна война бывает, ныне бы в такое играть не стала. А еще помнится, батюшка, на год десятый от рожденья ее, сапожки красные с ярмарки привез, да такие ладные, что девки соседские на яд от злости сошлись. А Ольга фуфайку ношенную, от матушки доставшуюся, чуть не до колен поднимала, что б все могли углядеть обновку ее. Ныне же с головы до пят в новье, да богатство ряжена, а счастье от того нет. Права Морена, гниет Ольга в тереме своем. Да как другой быть, коли все супротив покоя ее идет. Вот давеча вновь гонец византийский прибыл, поклоны земные от имени императора своего Константина бил, да руки Ольгиной, опять же именем правителя, для сына его малолетнего просил. Да так просил, что нет сомненья, откажи княгиня — войне быть. Святослав-то печали ее не понимает, по нему на меч поднять грека давно пора, ибо со времен Олега расслабились, да силы понабрались византийцы. Глуп сын, да молод, войной одной живет, даже Олежек его малой не стреножит. А Ольга, меж лавок торговых ходя, мыслит, как сына имперского от себя отвадить, а своему власть полноправную сохранить. Оженить бы Святослава, да нет девки подходящей. Чтоб знатна, да умна, а по-хорошему так еще и немая была, и чтоб поперек мужа не вставала, да детей в молчанье рожала.

От мыслей праздных княгиню крик отвлекает. Спорят да ругаются, купцы, бородами тряся, да ногами в сапогах кожевенных топая:

— Ты мне тут сукном пред очами не труси. Я, поди, сам не лыком шит, знаю, как шелк выглядит, а то не ткань, а тьфу, погань!

— Люди добрые, послушайте только, на купца честного наговор ведут! — Вторит другой торгаш, руками махая, да к лавке своей народ зазывая, чтоб значится, на деле показать, что нет меж товаров его никакой погани, но нежнейшие шелка, цветная парча, да тафта мягкая.

Ольга, не желая участвовать в драке купеческой, по большой дуге обойти лавку решает. Уж уходит почти, когда в толпе Еремея видит, сына боярина Владислава, с сестрой. Имя девушки княгине неведомо, но о красе ее в народе былины складывают. Очи с поволокой, в кайме ресниц черных, глядят кротко. Коса русая, из под платка выглядывая, стан осиновый огибает, до пят спускаясь. Подумав, что счастлив охотник тот, что в лес не войдя, да лука не взведя, уж зайцев настрелял, направляется княгиня в гомонящее и толкающееся людское море. Народ к тому времени разные стороны принимает. Одни кричат, что ткань и впрямь негодная, другие кулаками пудовыми в грудь широкую бьют, доказывая красоту материи. Но купцам толкотня суетная на руку, чем больше людей подле лавок их правоту свою отстаивает, тем больше продадут они к вечеру товаров своих. Оттого и перемигиваются хитрецы, покуда народ, их обман не видя, материи с лавок сметают.