Тимур Максютов - Князь из десантуры

…казалось, что Россия достигла дна, когда император подписал отречение от престола в феврале семнадцатого – какая ирония! – на станции Дно. Но это было не дно, увы. Лишь промежуточный пункт при падении в глубины пострашнее Марианской впадины…

– …всего двадцать пять тысяч офицеров – один из трёх! – встали под знамёна Белого Движения. Где остальные, спрашиваю я вас? Либо прячутся по норам, как крысы, либо служат красным, продавшись за паёк, спасая свою шкуру!..

– …помилуйте, голубчик, как большевики смеют узурпировать право говорить от имени простого народа! Кто? Кто из них из простонародья? Ленин, сын гражданского генерала? Троцкий, потомок латифундиста? Или всё-таки ваш покорный слуга, отец которого – крепостной крестьянин, выслужившийся из солдат? Россия больна, и больна давно. Наш долг – исправить ошибку истории.

Антон Иванович сказал, что для нашего Предприятия не всё ещё готово, да и звёзды не сошлись ещё нужным для открытия двери-портала образом. И моя задача – ждать этого момента, беречь себя, так как моя жизнь теперь – не моё личное достояние, но России, её счастливой судьбы, её будущих поколений.

Тут я не выдержал, и был, пожалуй, излишне резок. Я говорил о том, что не пристало боевому офицеру отсиживаться в тылу, когда его товарищи гибнут в неравных боях против большевистских орд, и потребовал немедленно отправить меня в действующую армию.

– Иначе, – пригрозил, – я покину расположение Добровольческой армии и уйду к казакам. Краснопузых они бьют с не меньшим удовольствием, а до моих особенностей им и дела нет.

Конечно, моему демаршу была ещё одна, тайная, причина – оказавшись у атамана Краснова, я рассчитывал разыскать Асю, дочь казачьего полковника. Но об этом, разумеется, я умолчал – мои интимные дела отнюдь не касались генерала.

Антон Иванович скрепя сердце согласился. И поручил мне возглавить вновь формируемый батальон юнкеров из остатков Ростовского пехотного училища.

Меня вновь ждали военные испытания, но я с радостью ждал их – ведь это был, слава богу, отнюдь не первый мой бой…

Дмитрий забылся только незадолго до рассвета, до этого ворочался в палатке, волнуясь перед первой в жизни битвой.

Приснился дедушка Константин Александрович: он ласково гладил маленького Диму по голове, говорил что-то важное – про своего отца и Димкиного прадеда, царского офицера, про особое предназначение всего рода Яриловых, и про коричневую папку за томами Брокгауза, о которой Димка совсем забыл… Потом вдруг начал читать стихи забытого поэта:

– Воевода! Вставай, там галицкие уходят.

Дмитрий проснулся – сон распадался на куски, и только щека помнила ласковое прикосновение дедушкиной ладони. Схватил перевязь с мечом, выбрался из палатки. Сквозь плотный рассветный туман слышался топот копыт тысяч коней. Подвели Кояша – Ярилов вскочил в седло. Прокричал тамплиеру:

– Анри, поднимай и строй дружину. Я к реке, узнаю, в чём дело.

Пришпорил золотого жеребца. Скакал, уворачиваясь от шарахающихся теней – черниговская пехота двигалась к лодкам. Врезался в нестройную толпу половцев – кыпчаки свистели вслед, ругались. Нос к носу столкнулся с Котяном. Хан ощерился:

– Куда несёшься, как бешеный пёс? Хоть бы ты шею сломал.

Не обращая внимания на оскорбление, Дмитрий навис над Котяном, прокричал:

– Почему без великокняжьего знака пошли?! Чей приказ?

Котян подбоченился в седле:

– А твоё какое дело, русич? У нас князь свой, Мстислав Мстиславович. Что он прикажет – то мои багатуры сделают.

Ярилов выматерился, рванул к прибрежному холму. Угадал: там с ближними стоял Удатный. Князь балагурил, довольно оглядывая двигающиеся полки:

– Кто рано встаёт, тому бог даёт. Пока киевляне дрыхнут, мы всех татар побьём и добычу себе заберём, делиться не придётся. Или нет, пошлём Романовичу старую конскую попону: пусть свои древние косточки согреет.

Галицкие бояре захохотали.

Дмитрий, едва удерживая пляшущего от нетерпения Кояша, спросил:

– Что случилось, Мстислав Мстиславович? Почему раньше времени свою дружину поднял? Первыми должны половцы и черниговцы реку переходить, и только в полдень, по знаку от великого князя.

Князь галицкий ухмыльнулся, подошёл. Свита замерла в предвкушении. Мстислав похлопал ладонью по шее золотого жеребца. Нарочито удивлённо заметил:

– Вот ведь, сучье подхвостье, до чего несправедлива порой судьба! Такой великолепный конь, а хозяин его – пустое место.

Бояре захихикали. Ярилов, не поддаваясь на провокацию, повторил вопрос:

– Так что случилось, княже?

– О! Никак, пустое место заговорило? Слушай меня, тимошкина приблуда. Я, Мстислав Удатный, законный князь Галицкий, буду так воевать, как считаю нужным. И князья другие – и волынский, и черниговский, и прочие, – будут меня слушать и повиноваться. А половцы уже вброд Калку переходят, и ведёт их мой воевода Ярун. Хочешь – бери своих скоморохов, по ошибке названных дружиной, и догоняй. Я сегодня добрый. Может, какие огрызки из добычи подберёшь. Что ещё псу шелудивому нужно?

Бояре хохотали уже в голос.

Ярилов сжал челюсти, промолчал. Ударил Кояша под бока, прочь отсюда.

Мстислав подозвал иссохшего человека из своей свиты. Дырявый балахон болтался на Сихере, как на палке. Сдавил за локоть, прошипел:

– Ну что, шаман, долго ещё будешь зря княжеские харчи жрать и моей милостью пользоваться? Ты когда ещё должен был этого добришевского ублюдка своей костяной дрянью приколоть? Сколько ещё мне его выходки терпеть? Бери коня – и за ним. Пока туман, пользуйся возможностью. И, не сделав дела, не возвращайся. Иначе на кол посажу. Ну? Чего молчишь? Или от своей удавки на шее последний разум потерял?

Кыпчак стоял, покачиваясь. Посеревшая кожа, обтянутые скулы, глубокие чёрные круги под глазами: не лицо, а череп мертвяка. Молча развернулся, пошёл к коню.

Удатный сплюнул, прошептал:

– Угораздил меня чёрт с такой поганью связаться, тьфу. Будто только что из могилы вылез, червяков не отряхнув.

Подошёл к боярам, весело прокричал:

– Ну, чего притихли? На коня – и в бой! Покажем поганым, чего русская сила стоит.

Котяновские половцы под командованием Яруна клубились бесформенной массой, кошевые и куренные покрикивали на своё воинство. Наконец, поднялся в небо стяг воеводы; дрогнул, будто в нерешительности, и наклонился в сторону сторожевого монгольского отряда. Половцы завыли, подбадривая себя, рванулись, нахлёстывая коней нагайками. Кто-то, самый нетерпеливый, выдернул из колчана стрелу, пустил в направлении врага – и тут же засвистели, расчерчивая небо, тонкие древки. Взлетели в зенит, будто замерли в высшей точке. И, не в силах удержаться в синеве, клюнули наконечниками, устремились вниз с нарастающей скоростью.