Север Гансовский - ...И медные трубы (с илл.)

Кончили в седьмом часу утра.

Проводив партнеров, Калымский взял с вешалки шубу, принял бобровую шапку из рук подскочившего Федора. Небрежно запахнувшись, вышел, побрел, усталый, задумчивый, мимо обывательских трехэтажных домов. Мороз чуть отпустил. Иней светлым пухом лежал на ветках подстриженных лип вдоль широкой Невской перспективы, дымкой одел камень зданий, отчеканивая углы, грани.

Вельможный Санкт-Петербург еще крепко спал, но проспект шевелился почти неслышным теневым движением. Исполняя вчерашним вечером наказанное, бежали с поручениями комнатные девки, казачки, черный трубочист шагал (за спиной мешок, где сажа — тоже важный товар), прилежные лошаденки везли ко дворцам припас из пригородных усадеб, фонарщик плелся — в руках масляная бутыль и лесенка. Молочницы-чухонки несли к базару горшки со сметаной, дворники сгребали снег.

Барон повернул влево, оставляя за спиной Адмиралтейство, пошагал приподнятым над мостовой бульваром. Просторные луга у Фонтанки были завалены штабелями бревен — с весны решили гатить низкий, топкий берег, ставить набережную. Город почти кончался здесь — за рекой только конные дворы Преображенского полка, а после уж темный финский лес.

На другой стороне проспекта у открытых ворот к Аничкову дворцу вереницей выстроились сани с сеном, ждали, когда допустят. Калымский перешел туда. В глубине хозяйственного сада тускло светились оранжереи, шел сбор фруктов к царскому завтраку. Оттуда выбежал мальчишка в заплатанном полушубке, тоненько спросил кого-то невидимого:

— Дяденька, а дяденька, Парфен Ваныч не проходили?

Вблизи ворот ответили хрипло, со злобой:

— А ты кто такой про Парфен Ваныча спрашивать? Я вот счас стану…

Мальчишка растерянно переступил с ноги на ногу, вытер рукавом нос, побежал прочь. Сбившиеся в кучу мужики-возчики помалкивали.

Особая ниша в жизни столицы, отдельная система, где настолько велик Парфен Иванович, что даже осведомляться о нем не всякому дозволено. Трудно было верить, что не так уж далеко в будущем вдоль этой же стены к Публичной библиотеке, что на углу, где Садовой улице пролечь, пойдут гордые студентки-филологички, толковые, острые на язык ребята-электронщики, которым проектировать атомные гиганты конца двадцатого столетия. Люди совсем изменятся, а вот Аничков дворец таким же войдет, словно мыс, в море времени. Резко рисовался контраст между благородной простотой, спокойствием дивных, навечно пребудущих строений юного Петербурга и самодурством, суетливостью тех, кто живет и властвует в них сейчас.

Камень умней!

В тот же день к вечеру барон отправился на Большую Морскую к Смаилову. Князь, сказавшись больным (да он и был болен), потщился не принять. Калымский расшвырял прислугу, ворвался, предъявил, ссылаясь на нужду, записки к расчету. Сумма была неимоверная, скоро собрать ее Смаилов не мог, предложил в уплату одно из родовых имений. Вступать во владение пришлось хлопотно. Указом просвещенной государыни карточные долги запрещалось взимать. Составили фиктивную купчую. Сломленный князь всему подчинялся, но дело тянулось до весны.

Эх, и лихо возвеселилось дворянство после того, как в старой столице на болоте возле Кремля стукнула об доски помоста отрубленная голова бесчестного самозванца Емельки! И те из бар, кто (позабыть скорее!) в одном исподнем от Казани скакал до Белокаменной, теперь орлами глядят. Мужика, неблагодарного лапотника, осадили, и жаловаться на господина запрещено лежебоке, начинщику непослушания. Палками его взъерошить, в кандалы! Благородному же сословию за исконное старание престолу пора и награждену быть. По холмам, над рекой чудом встают дворцы-усадьбы. Ну, понеслась охота по полям-перелескам! Кони ржут, псы кишат в сворах, прислуги не счесть, господа в бархате. А пиры! Фейерверки, пушечная пальба, катание на лодках с роговой музыкой — сорок молодцов, у каждого рог, из коего единственный тон можно извлечь, но столь строга выучка, что вместе составляется симфония со всеми триолями, трелями. Где же еще узришь, услышишь то? А хлебосольство! Дворянин с каретою, с лошадьми, десятком лакеев не минует ни одной губернии государства, по месяцу станет жить в чужих поместьях, но кошелек ему будет излишен. В обеих столицах в доме вельможи на кухне стряпня день и ночь, в любое время суток приходят знакомцы, приводя с собой всякое число неизвестных хозяину лиц, и тотчас на столах горами дичь, балыки, икра. Истинно золотой век настал. И виновница всему — великая царица. Наконец-то сделала русскому человеку любезным его отечество.

Выехал барон в новоприобретенную усадьбу только в мае. Впереди карета с гербами, сзади кибитка для камердинера Федора и эконома Тихона Павловича. Тертого, пожившего этого мужчину из петербургских мещан Калымский от Нецбанда переманил.

В нежной карете двигались не шибко — две упряжки в день верст по тридцати. На шляху то и дело фельдъегерская тройка, щеголь в атласном кафтане рысит с визитом к соседке-помещице, погорельцы бредут с сумой огнем бог наказал. Обозы, обозы с кирпичом, тесаным камнем. А более всего возов, рогожей покрытых, где юфть, сало, полотна, пенька, — эти в Кронштадтский порт. Останавливались у крестьян. Барон, по причуде своей купцом одетый, беседовал как с равными. В дому мужика-однодворца позвали с полатей ужинать колбасами парня молодого, тоже ночевщика. Тот видом чистый ангел. Волос русый до плеч, лицом тонок, бел, глаза ясные. Сказался крепостным актером. Умеет акцию, на клавире, танец, может делать театральную машину. В Санкт-Петербургском Оперном доме пел Солимана в “Трех султаншах”, аплодисменты имел, похвалы удостаивался. Два же года назад барин-старик отозвал в имение, велел научить пению, танцу да италианскому языку девицу четырнадцати лет, каковую сдать ему неповрежденной в нравах и сердце.

— Сдал ли? — спрашивает его барон.

— Сдал, — отвечает парень. И заплакал.

Этого было решено тоже взять, оброк за него платить барину. Алексей ему имя.

Поздно, как все по лавкам легли, наговорившись, Калымский вышел на крыльцо.

Отрозовела, погасла вечерняя заря, пахло березовым листом. Майские низкие звезды сияли над головой, словно вывешенные в глубокую черноту неба. От тишины и отсутствия наземного света казалось, будто после огородишка за непробивными кустами бузины мир кончался. Будто здесь же, в двух шагах, земная твердь обморочно опрокидывается в эфирную пропасть вселенной. Но Русь, хоть и невидимая, была. Раскинулась во все стороны. Ему бы не знать, человеку у крыльца! Как в глухой сибирской деревеньке оттерли его, нагим явившегося, он и лес валил, и землю пахал, с коробом легкого товару ходил по селам, сам на лесной дороге купца останавливал, городскую управу ночью взламывал ради бумаги, печатей. Насмотрелся. Вооруженным террором народ загнан в ярмо, ошеломлен, осмирнел после Пугачева. В барской среде еще вовсе нет идеала, брюхо да девки — вот вся помещичья служба отечеству. В роскошном покое, в душной лакейской вырабатываются страшные черты характера. Дико, будто свету конец, выскочки-фавориты грабят государство, взятки повсюду. Диктат материи. Закон природы обязывает атомы соединяться в молекулы, велит организму развиваться, хищнику — охотиться, помещику и вельможе — ублажать себя властью. Крепостное право, издевательство сильных над слабыми, лесть, карьеризм, воровство, засилье бюрократов — все диктат…