Елена Хаецкая - Жизнь и смерть Арнаута Каталана

Каталан выслушал глашатая; Каталан выслушал настоятеля; Каталан выслушал общее решение братии оставить Тулузу и не подвергаться более поношениям нечестивцев; оставшись же наедине с собой, сказал Арнаут Каталан:

– Лично я никуда отсюда не пойду.

Ничего из вещей не взяли с собой из Сен-Романа монахи; да и вещей-то у них было немного. Даже обувь – и ту оставили. Сняли засовы с ворот, запертых изнутри, а городская стража сняла с тех же ворот засовы наружные. И вот спустя два месяца после начала осады распахнулись двери доминиканского монастыря и начали выходить монахи – один за другим; всего же их вышло тридцать восемь человек и еще тот слуга епископа Раймона, что прижился в монастыре при брате Фоме.

Брату Лаврентию сказал Арнаут Каталан, глядя, как прочие покидают обитель:

– Останься со мной.

Брат Лаврентий посмотрел на Каталана и увидел, что у того что-то на уме; но послушно задержался и остался стоять рядом с Каталаном.

А доминиканцы медленно шли к воротам, растянувшись по всей улице, и несли в руках зажженные свечи. Из окон и раскрытых дверей следили за ними тулузцы – безмолвно и настороженно, ибо знали, что с изгнанием ордена псов Господних наступают для города мятежные времена.

У Саленских ворот дунул настоятель на огонек своей свечи и потушил ее; и другие монахи вслед за ним сделали то же самое.

А Каталан и брат Лаврентий все медлили. Наконец настал черед уходить последним, и тогда сказал Арнаут Каталан своему брату:

– Читай из Писания.

И стал брат Лаврентий громко читать то, что знал на память:

– Beati pauperes spiritu quoniam ipsorum est regnum caelorum! Beati mites quoniam ipsi possidebunt terram!Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное! Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю!

А Арнаут Каталан встал на колени и опустился на землю, раскинув руки крестом и приникая лицом к порогу монастыря.

И так лежал он на земле, а Лаврентий читал над ним срывающимся голосом:

– Beati misericordes quia ipsi misericordiam consequentur! Beati qui persecutionem patiuntur propter iustitiam quoniam ipsorum est regnum caelorum! 2

А стража городского капитула кричала:

– Убирайтесь! Вон из города!

И когда увидели стражники, что Арнаут Каталан своей волей не встанет и никуда из монастыря не пойдет, то подступили к обоим упрямцам и сперва схватили брата Лаврентия. Они взяли его за руки, набросили веревку ему на шею и потащили прочь. Побежал он, спотыкаясь и уворачиваясь от тычков, а у Саленских ворот сняли веревку и отпустили брата Лаврентия, сподобив напоследок затрещиной – так что в глазах у него потемнело.

А Каталана подхватили за голову и за ноги и подняли, проклиная строптивого попа на чем свет стоит, и так выволокли за монастырские ворота, где и бросили. Всем телом грянулся Каталан о мостовую, однако и после этого продолжал лежать как неживой и когда несколько раз пнули его в бок, только сильно вздрогнул, но даже голоса не подал.

Пришлось двум крепким парням брать Каталана за подмышки и волочь его по улицам, точно труп. Каталан обвис у них в руках, голову на грудь свесил, глаза закрыл. Ноги его цеплялись за углы домов, когда протаскивали его проулками, одежда пачкалась и рвалась. Но Каталан молчал.

У Саленских ворот остановились перевести дух. Больно тяжел клятый монах оказался! Потоптались над простертым Каталаном – а тот лежал неподвижно, оставаясь в том же положении, в каком его бросили. Отерли пот. Затем наклонились над отцом инквизитором, взяли – один за руки, другой за ноги, хорошенько раскачали и отправили за городскую черту.

Шмякнулся Каталан спиной о землю невдалеке от того места, где оставались еще следы пепелища после сожжения выкопанных на кладбище останков. Всю-то больную утробу каталанову от этого удара перетряхнуло. Простонал тихонько, головой пошевелить попытался – вроде, получилось.

Монахи поблизости стояли, ждали, пока Каталан в себя придет.

А из города им прокричали:

– И чтоб впредь ноги вашей не было в нашей прекрасной Тулузе!

Все свои синяки, ссадины и душевные раны понесли тулузские доминиканцы в Каркассон. Впервые за долгие годы снова оказался Каталан в этом городе. Многое сторожило его в Каркассоне – кажется, только и ждало часа наброситься и изглодать каталанову душу. Думал – падет посреди улицы, стеная; а вышло иначе. Время и вправду лечит, притупляет боль, стачивает угрызения совести. Лишь запоздалая печаль стиснула сердце ноюще и сладко…

С Каталаном неотлучно оставались Фома и тот бывший епископский слуга, что излечивался в монастыре. Звали этого человека Робен; был он лет двадцати пяти, на удивление молчаливый и тихий.

Вот так втроем вошли в кафедральный собор Сен-Назар, сразу погрузившись в торжествующее многоцветье витражного света, щедро изливающегося, казалось, прямо из сердцевины рая. Фома только головой крутил, дивясь красоте. Все в соборе посмотрели, каждой святыне поклонились, а после подошли к гробнице, перед которой горело несколько свечей. Простодушный Робен сразу встал на колени, чтобы помолиться за усопшего, кем бы он ни был. Каталан же, взглянув на надгробное изображение, так и застыл на месте: еще не прочитав имени – узнал.

Симон де Монфор, в кольчуге и сюркоте, украшенном чередующимися тулузскими крестами и вздыбленными монфоровскими львами, с руками, сложенными для молитвы, глядел из камня и гневно, и страстно. Живым показалось вдруг Каталану его лицо в тесном обрамлении кольчужного капюшона, прочерченное в каменной плите, – с резкими морщинами на лбу и вокруг рта.

И виделось Каталану в теплом мерцающем свете не мертвое надгробие, но люди, живые и юные, – Амори, Алиса. Весь задрожал, затрясся – сам не понимал, отчего долгожданная боль вдруг точно пополам рванула душу.

Могила Симона в Каркассоне была пуста. Двенадцать лет назад, уходя из Лангедока, забрал Амори де Монфор прах своего отца, увез его далеко на север, в Ивелинские леса, чтобы похоронить в земле предков.

Нагнувшись, Фома старательно прочитал латинский стих на гробнице:

Робен поднялся на ноги и тихо спросил Каталана:

– Что это означает по-нашему, господин?

И Каталан перевел – по давней привычке сразу импровизируя стихами:

Фома неожиданно сказал:

– Я завидую ему.

Вскоре в Каркассон прибыл – все еще разбитый недугами – тулузский епископ Раймон; отпустили его консулы Тулузы, решив, видимо, что после публичного изгнания из города братьев проповедников держать епископа в заложниках будет уже неразумно.