Елена Хаецкая - Дама Тулуза

Обеими руками поднимает его Симон.

Ламберт сделался совсем тощим, одни мослы – настоящий Мессир Смерть. Лицо у него усохло, стало маленьким, каким-то старушечьим, только хрящеватый нос упрямо торчит – почему-то вбок, будто сломанный.

– Я рад вас видеть, – говорит Симон тихо.

Ламберт де Лимуа улыбается.

– Я тоже, мессир.

Снова Ним – в горьком воздухе ранней осени. Отступление. Проклятье, отступление!

Старый лев пятится, исхлестав себя по ребрам. Слегка приоткрыты крупные, желтые клыки, утроба исторгает гулкое ворчание. Впервые в жизни отходит от добычи этот зверь, унося на языке привкус ее крови.

По сухим дорогам гремят железными ободами телеги. Большие колеса волокут на себе мешки с подсохшим хлебом – последнее, что взяли с ощипанных бокерских вилланов. Хуже мешков – бессильно простертые люди, перемолоченные осадой: у кого в боку стрела, у кого воспалилась худая рана.

Симон подгоняет: быстрей!

Симон спешит в Тулузу.

От грохота тележных колес больно в ушах. Ламберт, наголодавшийся, черный, как сарацин, горбится в седле – груда крупных мослов под рваным плащом. Ради Ламберта Симон обидел конного сержанта: согнал с лошади, заставил пешим трястись за телегой.

Пешими идут многие – даже из тех, кто к такому вовсе не привычен. Лошадей не хватает. Какие пали, каких съели. Деревни между Нимом и Бокером, сколько их было, все раздеты догола трехмесячной осадой; там уж и взять нечего.

Тех мужланов, что забрали в армию Монфора в начале лета, теперь милостиво разогнали по домам: ступайте себе, мужланы.

На второй день армия входит в Ним.

Городу теперь печаль и забота: как бы поскорей выпроводить Симона с его сворой. Симон и сам рвется в Тулузу: беспокойно ему очень. Городским старшинам отдается повеление: добыть лошадей, числом не менее ста, но таких, чтобы могли свезти на себе всадника в кольчуге. Фуража доставить – на пять дней, с запасом. Для трехсот человек – провизии на три дня. Нагрузить на телеги. Коли телег недостанет, значит, добавить телег.

И видит Симон, что старшины нимские полны рвения и готовы расторопность явить и усердие. И за то желает граф Симон, как есть он верный рыцарь, вознаградить город Ним и уберечь его от посягательств возможного супостата. И потому оставляет он Ниму гарнизон на шею, с наказом беречь город сей, как девственницу, от любого насилия.

Старшины выслушали Симона с видом почтительным и кислым. Графу Симону до того было весьма немного интереса. Знал, конечно, что поторопятся спровадить его из Нима и ради того мать родную ломбардским кровососам в залог отведут, лишь бы скорей доставить франкам стребованное и избавиться от тяготы.

Старшин отпустил и призвал своего сына Гюи.

Гюи явился, припоздав. На хмурый взгляд отца ответил хмурым взглядом, но оправдания себе никакого не сказал.

Был Гюи таким же мертвенно-серым от усталости, как и прочие. Гнусный привкус имеет поражение, уродует даже и тех, кого обошло раной или увечьем. Мальчишке семнадцать лет, а глядит стариковски. Это всё поражение. Проклятье, это всё поражение.

Симона унылый, пеплом припорошенный вид сына раздражает еще больше, чем опоздание. Сердито велит избавить свою светлость от кольчуги, шнурованного дублета, сапог. Кольчуга на Симоне пахнет горячим железом и пылью.

Гюи нерасторопен и неловок. Гюи вообще всем плох, с какого боку ни зайди. Когда только в тело войдет, когда силы наберется? Тонкий, будто березка. Пора бы раздаться в плечах и поясе, стать шире, устойчивее. Хотя – вот, всю жизнь перед глазами – его дядя и крестный, младший брат Симона. Тому уж давно минуло сорок, а до сих пор такой тощий, хоть жилы тяни.

Стоя с отцовскими сапогами в руках, Гюи вдруг сказал:

– Из Тулузы опять худые вести.

– Повешу, – молвил Симон. Со стоном растянулся на кровати, сладко хрустнул косточками.

– Кого?

– Гонца.

– Что его вешать, – сказал Гюи. – И без того все знают. Будто Тулуза прежнему Раймону отписывает, зовет его обратно, а вас похваляется выгнать.

Помолчав, Симон спросил:

– Многие ли такое себе в голову вбили, что Тулуза…

Поперхнулся. А Гюи прилепил и вовсе невпопад:

– После Бокера что только в голову не придет.

– Вон!.. – заорал на сына Симон.

Гюи увернулся от пущенной в голову лампы. Сгинул. Лампа разбилась.

Симон яростно заворочался на кровати, устраиваясь для сна. Его донимал гнев. Хуже блох и клопов.

После Бокера что только в голову не придет!..

И вот уж Тулуза начинает слать письма в Арагон, где скрывается этот вероотступник, этот Раймон, прежде граф Тулузский, ныне – пустое место, бывшее нечто – теперь же ничто…

Симон верит. Симон верит каждому слову обвинения. Эти слова летят в него со всех сторон: о неверности Тулузы он получает известия почти непрерывно.

Рамонет-Раймончик, опьянев от удачи, бродит не скрываясь по землям Тулузского графства. То один, то другой городишко, втихую давясь радостью, машет, приманивает его к себе, сулит людей, провизию, блядей, лошадей и вечную любовь.

Наконец, Симон засыпает. Усталость давит его, не дает вздохнуть, примостившись на груди тяжелой, как турнирный доспех, тушей.

Симон оставил в Ниме с гарнизоном Ламберта. Тот не противился – и сам хотел отоспаться, отъесться, отпиться. И все остальное – тоже.

Симон спешно уходил на Тулузу. Уходил так, будто ему предстояло там воевать, а не мирно зимовать в окружении друзей и родичей.

Прощаясь с Ламбертом, Симон не удержался – попрекнул:

– Сберегите для меня Ним, мессир, коли уж не смогли удержать Бокер.

Уязвленный, Ламберт покраснел и молвил сухо:

– Прощайте, мессир.

Симон отозвался:

– Да хранит вас Бог.

И вышел вон.

В низком проеме, где пришлось пригибать голову, казался граф Симон огромным, как боевой слон.

С отрядом в триста всадников помчался Симон в Тулузу – помчался что есть духу. На ходу ели, на скаку спали.

По дороге рассылал гонцов по всем вассалам и гарнизонам, во все замиренные города и замки. Точно сеятель семена в разрыхленную почву, бросал весть и с нею призыв. И ждал Симон, чтобы взошли от тех семян не колосья, а воины, одетые в железо.

Местом сбора назначался Монжискар, малый город верстах в пятнадцати от Тулузы.

Точно обманутый муж, повел себя Симон совсем некуртуазно – на то и франк. Наука веселого вежества велит на шалости супруги глаза закрывать; с милым же дружком ее и самому свести задушевную дружбу.

Симон иначе замыслил. Дружку дамы своей вознамерился рубаху на голову задрать, заветное место жгутом перетянуть и по драгоценным колокольцам – серпом, серпом!.. А красотку – для дальнейшей острастки – высечь пребольно.