Елена Хаецкая - Дама Тулуза

Каноник в ужасе озирается по сторонам, но в часовне не обнаруживает никого, кто мог бы помочь. Вылетает на двор и тут же натыкается на безносого негодяя, которого ненавидит всей душой. Псарь никакой роли при графине не играет – торчит себе на псарне; однако каноник то и дело спотыкается об эту образину.

И вот каноник растерян, а псарь сюсюкает с собакой, будто с девкой. Та преданно вылизывает его рожу.

При виде каноника Песий Бог ничком валится на землю и, надавив собаке на холку, понуждает животное лечь на брюхо. Так, распластанный, орет:

– Благословите нас, добрый человек!

Шипя, как змея, каноник бьет раба ногой в бок. Псарь переворачивается на спину, дергает в воздухе руками и ногами, отбрыкиваясь от собаки и истошно крича:

– Убил!.. Убил!..

Собака радостно гавкает.

– Заткнись! – вопит каноник не своим – каким-то бесстыдно петушиным голосом.

– Убил… – самозабвенно стонет Песий Бог.

– Сукин сын!

– А-а…

– Кобель!..

Песий Бог встает на четвереньки, трясет головой и вдруг, задрав ногу и помогая себе рукой, ловко пускает струю прямо на каноника. Отец Гуг едва успевает отскочить.

С безопасного расстояния каноник кричит:

– Графиня!.. Графиня умирает!

– А? – Песий Бог садится по-собачьи, склоняет голову набок. – Помирает? Уже? А где?

– В часовне!

– В вашей часовне любой помрет, – дерзит раб. – Вон, мои собаки туда и носу не кажут.

Однако поднимается на ноги и идет следом за каноником. Некоторое время глядит на Петрониллу – та как лежала в забытьи, так и лежит – и разочарованно тянет:

– Да она и не помирает вовсе. Спит она. Вам с похмелья померещилось, добрый человек.

– Отнеси ее в спальню, – говорит каноник. – Негоже на полу лежать. Застынет.

Песий Бог глядит на каноника с ухмылкой. Затем, скрестив на груди руки и с деланным смирением склонив голову, проборматывает:

– Я и забыл, добрый человек, что совершенным запрещено прикасаться к женщине, ибо сказано: «Добро человеку жены не касатися…»

Не дав канонику времени достойно ответить, наклоняется над графиней и берет ее на руки. От натуги псарь шумно пускает ветры. Каноник отмахивается и бранится.

Песий Бог осторожно оборачивает графиню лицом к себе. В прореху ее рубахи видна грудь, маленькая, остренькая.

– Вот ведь фитюлечка, – умиляется безносый раб, едва не зарываясь в прореху безобразной рожей.

Петронилла шевелится у него на руках, тихонько постанывает.

– Умаялась, – говорит Песий Бог. Разжимает стиснутый кулачок Петрониллы, отбирает у нее плеточку, сует канонику. – Заберите, добрый человек, пригодится.

Каноник ворчит сквозь зубы.

– Бедненькая, – продолжает ворковать над Петрониллой псарь, – ведь сама себя стегала, не иначе. Довели.

– Графиня – благочестивая католичка, – значительно роняет каноник. – Графиня каялась.

– В чем ей каяться-то? – недоумевает псарь, оглядывая Петрониллу. – У ней грехи как у птички.

Но каноник не в состоянии отвечать. Он не может даже запретить псарю называть себя «добрым человеком». Каноника одолевает мучительная икота, ибо накануне он, подобно остальным, был весьма невоздержан в еде и питье.

– Идите выпейте чего-нибудь, добрый человек, – советует раб. – На вас и глядеть-то больно.

– Отнеси графиню на постель, – велит каноник. – Что стоишь?

– Отнесу, отнесу, – заверяет псарь. – Похмеляйтесь без страха, все сделаю.

– Знаю я, что ты сделаешь, блудодей.

Не доверяя Песьему Богу, каноник сопровождает его до самой опочивальни. Уже в кровати, закутанная, Петронилла сонно открывает глаза. Над нею склоняются два мужских лица – туповатых, любопытствующих.

Графиня краснеет.

– Ступай вон, – говорит она Песьему Богу.

Тот лениво удаляется.

Каноник уже успел глотнуть вина. Ему уже легче думается, руки-ноги вновь приведены к порядку и слушаются, в соответствии с тем, что сказано у святого Августина: «Ум приказывает телу, и тело повинуется».

– Я заснула в часовне? – тихо спрашивает Петронилла.

– Вы были в забытьи, домна. Должно быть, вы рано пришли на молитву и молились слишком истово.

– Да. Еще затемно. Мне не спалось, отец Гуг. Думаю, это бесы одолевали меня. Такие недобрые, такие греховные мысли…

Каноник с пониманием кивает головой. Да, это, должно быть, были очень недобрые, очень греховные мысли. И очень злые бесы. Ибо трудно канонику представить себе достаточную причину для того, чтобы подняться с постели ни свет ни заря.

– Скажите мне, дочь, что это были за греховные мысли?

Видно, что Петронилла изнемогает от стыда. Каноник подбадривает ее.

– Говорите, говорите же. Раскаяние убивает грех, покаяние отгоняет бесов.

– Я каялась…

– Да, и весьма усердно. Вы стегали себя плеточкой, дочь. Ваше раскаяние было искренним, мы это видели. Но вы должны исповедаться.

– Ох, отец Гуг…

Канонику признаться во всем не так страшно, как Оливьеру. На Оливьере нет пятна. Он устрашающе чист, почти нечеловечески. Однако Петронилла сомневается во власти каноника разрешить ее от греха. В конце концов, она говорит:

– Сказано: исповедайтесь друг другу.

– Пусть это послужит вам к духовному укреплению, дочь.

– Отец Гуг, я желала смерти другому человеку.

В светлых глазах Петрониллы – долгая тоска.

Отец Гуг поражен.

– Вы? Господь с вами, домна! Все так любят вас. Вы так кротки, так всем любезны…

Она молчит. Каноник придвигается ближе, его лицо делается строгим.

– Говорите же, дочь. Кому вы желали смерти?

– Я хотела… Я молилась, чтобы Монкад и его друг Ниньо Санчес, мой жених… чтобы оба они на охоте свалились в пропасть и сломали себе шею.

Зима уныло плелась от Пиренейских гор – вниз, в долины, а оттуда уж засылала гонцов на равнину, к восходу солнца. Голая Тулуза жалась к правому берегу Гаронны под высокомерным взором, всегда устремленным на нее из Нарбоннского замка.

От холодов привычно маялись все: и воины, и женщины, и простолюдины, и монахи, и чада с домочадцами графа Симона. Раскаленная докрасна жаровня усердно согревала только одну комнату во всей башне: ту, что отведена для меньших детей. Там же проводил время второй сын симонов, Гюи, а с ним увязалась и тощенькая его подружка Аньес.

И вот скучным снежным вечером граф Симон ведет долгие разговоры со своей супругой, дамой Алисой, и со своим братом Гюи, и с мужем своей сестры, мессиром де Леви из Альбижуа, и со своим старшим сыном Амори, а дети, под добрым солнцем маленькой жаровни, развлекаются совершенно иным образом.

Сыновья Симона, Робер и Симон-последыш, а с ними и двоюродный их братец Филипп – все разом наседают на Гюи-меньшого. Вот бы одолеть такого важного противника. Вот бы опрокинуть его на спину, наподобие черепахи, – пусть подергает руками-ногами, пусть побрыкается. Вот бы на животе у него утвердиться, кишки ему пооттаптывать.