Елена Хаецкая - Дама Тулуза

Позабыв приличия, Рожьер выбегает ему навстречу и, не добежав трех шагов, падает на колени – на оба! – и простирает к нему руки.

Раймон склоняется над ним и поднимает с колен, и обнимает, как собственного сына, и утешает, и уговаривает. Теперь все будет иначе, все будет хорошо…

И остальные, кто вышел встречать Раймона, обступают старого графа тесной толпой, целуют его руки и одежду, и смеются и плачут от радости. И Раймон – заласканный, зацелованный – смеется и плачет тоже. Наконец-то вокруг родные лица.

Бернарт де Коминж произносит торжественно:

– Добро пожаловать домой, мессен.

А де Сейссак добавляет:

– Не верится, что вы вернулись, мессен. Вы с нами!

– Я здесь, – заверяет его Раймон, протягивая к Сейссаку тонкую руку в перстнях. – Я с вами, сеньоры.

И обнимая за плечи Рожьера и графа Бернарта, он идет дальше, а лошадь деликатно следует за ним.

И Рожьер де Коминж громко хохочет, запрокинув голову к небу. Поблизости, почти незаметный, хихикает Понс Кормилицын Сын.

Раймон вернулся. Теперь они отомстят Монфору за все унижения.

Было время, когда все были молоды и хороши собой и, соперничая, ухаживали за красивыми дамами.

И чудили – чудили так, что впору теперь самим не поверить: неужто может человек такое – мало что выдумать, так еще и сотворить?

И на все хватало сил и внутреннего жара: и на стихи, и на любовь, и на дружбу, и на охоту, и на самозабвенное вранье. И оставалось еще немного, так что иногда они ссорились, чтобы слаще было примирение.

А сыновьям достались война и изгнание.

Так крепко любил граф Раймон свой народ, что ни одному человеку из владений Тулузских не желал причинять стеснения, пусть даже еретику.

И последними, самыми яркими, закатными красками запылало при нем небо над Тулузой. И все разом под этим небом пели и голосили, кто как хотел, – вольно, во всю глотку, а граф Раймон был полон любви и радовался.

И в добросердечии и беспечности своей пропустил он то короткое время, когда следовало умерить слишком громкий голос катаров в своей стране. И отлучили графа Тулузского от Церкви, а владения его отдали католикам.

И настала для Тулузы долгая ночь.

Чего ждут теперь от Раймона его старые бароны и молодые их сыновья, изголодавшиеся душой по музыке, по свободе и свету?

Думают, что одним своим возвращением вернет он былое великолепие? Что вновь расцветит Лангедок цветами любви и воли?

Раймон пьет вино, смеется, он вспоминает одно куртуазное приключение за другим. Обрывки стихов и песен, имена трубадуров и прекрасных женщин, смех и слезы – ах, какое было время, Господи!

И вот в этот щемяще-сладостный поток, дразнящий и без того взволнованное сердце, врывается хриплый голос Рожьера:

– Тулуза готова восстать, мессен. Все готово. Тулуза ждет только вас, мессен. Вместе мы вышвырнем Монфора. Возьмите нашу кровь, если она для этого потребуется.

И меркнет все перед взором Раймона. Бывший граф Тулузский – не трус. Но он не воин.

А молодые сыновья старых баронов полны нетерпения, и кровь бьется в их венах, рвется наружу. И ради того, чтобы вернуть в Лангедок куртуазность, хотят они убивать, колоть и резать, вешать и жечь, без пощады, без милости и сожаления.

И говорит Рожьер де Коминж с легким укором:

– А сын ваш со своими авиньонцами творит чудеса.

И еще он говорит:

– Ваша Тулуза ждет вас, мессен.

Вместо ответа Раймон улыбается, и лучики света разбегаются вокруг его темных глаз.

– Я потерял Тулузу? Ах ты… щенок! Тварь!.. Выблядок!.. Что ты плетешь? Повтори!

– Это правда… Вы потеряли ее, мессен.

Коротко размахнувшись, Симон бьет Анисанта по лицу. Тот не выдержвает – вскрикивает. Из разбитой губы проступает кровь.

– Повтори!

Анисант молчит. У него темнеет и мутится в глазах.

Второй удар – по раненой руке.

Взвыв, Анисант валится на траву.

– Повтори!

– Мессен, в письме… там все сказано.

– Лжешь. Предатель!

– Нет…

– Кто тебя послал?

– Алиса…

Анисант, наконец, находит в себе силы сесть. Слизывает кровь с губы, обтирает подбородок. Из полумрака с ненавистью смотрит на него Симон.

– Ты лжешь!

– Все правда, мессен…

– Приведи сюда кого-нибудь, кто знает грамоту. Живо!

Симон протягивает Анисанту руку. Посланец с опаской принимает от него помощь.

Симон подталкивает его в спину.

– Быстрей, – сквозь зубы погоняет он.

И Анисант уезжает.

Солнце почти совсем уже скрылось в роще, но у воды еще светло. Симон ждет. Наконец до его слуха доносится стук копыт. Поднявшись с травы, Симон поворачивается на звук. И меч в его руке.

– Анисант!

– Это я, мессен.

– Кого ты привез?

В седле позади Анисанта сидит насмерть перепуганный монашек, из тех, что бродят между монастырями, живя подаянием.

Симон снимает монашка с седла. От того разит тухлой рыбой. Анисант остается на коне, подальше от Симона.

Симон протягивает монашку письмо. Повернувшись к угасающему свету, монашек ломает печать, вопросительно глядит на Симона и, получив кивок, утыкается в буквы.

– Вслух, – велит Симон.

– Сейчас, господин…

Монашек бубнит и бормочет, разбирая про себя написанное. Рыцарь за его плечом терпеливо ждет. Анисант, от голода, усталости, боли еле живой, горбится в седле, но уехать и лечь в постель, какая найдется для него в Крёсте, не решается.

Наконец монашек поднимает к Симону испуганное лицо.

– Тут сказано… да вы, господин… кто вы такой?

– Я Монфор, – обрывает Симон. – Что тут сказано?

– Алиса, жена Монфора, просит своего мужа как можно быстрее прибыть в Тулузу к ней на помощь…

Долина расступается перед отрядом. Горы становятся ниже, отступают дальше, а затем и вовсе сменяются холмами. Холмы сглаживаются, оседают, делаются пологими, и вот уже о них напоминают только волнистые очертания горизонта.

Раймон идет по долине Гаронны. Все ближе Тулуза.

Франков пока что нет и следа.

В Авиньон уже послали гонца. И еще одного – в Бокер, дабы как можно скорей уведомить Рамонета.

Долина в безраздельной власти тучной осени. Так налита соками, что, кажется, ударь по земле неосторожно – и хлынет жидкое золото.

И до Тулузы всего несколько верст…

Страхи и сомнения оставили Раймона, сердце в груди бьется сильно, торжественно, как соборный колокол в праздничный день.

Верховой, посланный вперед отряда, возвращается. Скачет во весь опор, погоняя лошадь.

– Монфор!

И сразу смолк радостный звон, оборвался колокол и ухнул, бессвязно гремя, в утробу:

– Как – Монфор?..

Но выступил уже вперед Рожьер де Коминж, на верхового грозно наехал:

– Какой еще Монфор? Он сейчас на Роне.