Елена Хаецкая - Бертран из Лангедока

А будешь тут твердыней, когда денег в обрез.

Трясли оба в воздухе пальцами, считали-пересчитывали, умножали безанты на пехотинцев, делили турские ливры на число конных, вычитали динарии из общего количества убитых…

Хауберт напирал на то обстоятельство, что конных в его отряде теперь восемь. Указывал на искусство лучников, которым полагается в полтора раза больше, чем обычным пехотинцам. Говорил долго, жарко, увлеченно. Хорошо говорил. Из севильского еврея слезу бы выдавил.

А эн Бертран – бух на стол перед Хаубертом свой единственный, зато неотразимый довод: мешок с деньгами!

– Пойдешь со мной, – так сказал эн Бертран, – все это твое. Дели, как хочешь. Хочешь – между всеми поровну, хочешь – отдай все конным да лучникам, а себе оставь один шиш с маслом. Это уж дело хозяйское.

Запустил Хауберт руку в мешок, зачерпнул горсть, монеты на стол высыпал, ладонью их пригладил. Ах вы мои славные, ах вы мои милые, веселые мои, круглые дружки-приятели…

И сдался Бертрану Хауберт.

Сколько всего говорилось и пелось о весне, но все кажется – если хорошенько поискать, отыщутся еще какие-нибудь новые слова, дабы достойнее прежнего описать это дивное диво. В один из таких весенних дней, когда сердце в груди теплеет и размягчается, словно восковое, прибыл Бертран де Борн в гости к своему брату Константину, дабы подтвердить крепость завещанной аббатом Амьелем братской любви.

Листва на деревьях была еще совсем свежей, так что каждое дерево имело свой особенный цвет и отличалось от другого – это разноцветье зелени исчезнет, как только лето войдет в пору зрелости.

Бертран явился не один. Были при нем оба его сына и Эмелина (ей уже минуло тринадцать лет), жонглер Юк с лютней, на которую столь обильно навертел бантов и ленточек, что становилось непонятно, как он собирается играть. А кроме того, было с Бертраном еще двое слуг.

Рено следом за Константином навстречу гостю вышел. На слуг этих глядел хмуро. Константин, как и следовало ожидать, все внимание на старшего брата устремил, не зная, радоваться его приезду или ожидать новой злой выходки. Рено же не настолько был Бертраном занят, чтобы по сторонам не смотреть.

Слишком уж хорошо знал старый Рено Бертрана де Борна. С чего бы это он сюда пожаловал? И еще дочку с собой взял. Больше же всего не глянулись Рено слуги, особенно один. Старик был уверен, что тот носит при себе оружие. По осанке заметно. И уже приискивал Рено способ ловчее уговорить эн Константина от неожиданных гостей поскорей избавиться.

Но только мнением Рено пока что никто не интересовался. А сорванец Гольфье вертелся под ногами и приплясывал от возбуждения.

Бертран – сама лучезарность, сама куртуазность, само воплощение братской любви – с коня сошел, навстречу брату двинулся.

– Добро пожаловать, – сказал Константин. – Добро пожаловать, мессен старший брат мой.

Бертран Константину поклонился. Поискал глазами: где домна Агнес?

Агнес де ла Тур на поклон ответила вежливо, но глаза отвела в сторону и руки для поцелуя не протянула. Константин слегка покраснел, однако одернуть супругу не решился.

А Бертран будто и не заметил этой холодности. Следом за Бертраном и сыновья его подошли, Бертран и Итье, оба воспитаны и вымуштрованы, оба безупречно куртуазны.

Последней – за руку, будто принцессу, – торжественно подвел Бертран свою дочь Эмелину. Как учили, низко присела, а после голову вздернула, глазами с Константином встретилась. Глаза у девочки светло-карие, золотистые, с лучиками, взгляд ясный, немного любопытный. Светло от такого взгляда.

Домна Агнес руку протянула, за подбородок девочку Эмелину взяла. Детское лицо такое чистое, что, кажется, сияние от него исходит. Слегка наклонившись, домна Агнес поцеловала ее в лоб.

Выпрямилась.

И тут-то Бертран и подловил ее взгляд. Гневно смотрела на него домна Агнес. Могла бы – испепелила. А Бертран – сама лучезарность, само спокойствие.

Слуги между тем коней развели, сами куда-то сгинули. Не то на кухню, не то на солнышке валяться. Бездельники.

Юк вертелся повсюду, размахивал своей разукрашенной лютней, отвешивал всем и каждому, даже лошадям, нижайшие поклоны и шутовство свое довел до невыносимых пределов.

Константин брату предложил с дороги передохнуть (дорога от Борна до Аутафорта два часа занимает), а после, за дневной трапезой, обсудить – на прогулку ли с дамами отправиться, песенный ли турнир устроить?

– А состязаться-то с кем? – полюбопытствовал Бертран.

– Да уж точно, брат, равных вам нет, – вежливо ответил Константин. – Однако слышал я, что и старший сын ваш изрядно поднаторел в сочинении сладкозвучных песен.

Бертран хмыкнул.

– Если дамам будет угодно нас послушать… что ж, можно их порадовать.

Константин обрадовался. Тревога вдруг отпустила его. Коли брат петь сюда приехал и детей своих привез, то подвоха ожидать нечего.

Правда, Рено несколькими часами спустя (пока Бертран беззаботно отдыхал на необъятной хозяйской постели, где признавший его белый щенок напустил от восторга лужицу) пытался остудить радость своего господина.

– Бертран не петь сюда приехал, – в который раз уже твердил Рено.

– Да с чего ты взял, – сердито отвечал Константин, на старика нарочно не глядя.

– Сердцем чую, – ворчал Рено. – Нельзя быть таким доверчивым. Пожалели бы домну Агнес. Да и Гольфье, помоги ему Господи, весь в этого Бертрана удался!

Константин нахмурился. Такой светлый, ясный день, а Рено как черный ворон.

– Мы помирились, – упрямо повторил Константин. – Аббат Амьель вразумил моего брата. Бертран прибыл показать, что не держит на меня зла.

– Он не отступится.

– Он получил то, что хотел. Граф Риго согласился быть нашим поручителем.

– Граф Риго! – фыркнул старый солдат. – Вот уж у кого семь пятниц на неделе. Не зря Бертран зовет его «Да-и-Нет».

– «Да-и-Нет» – так называлась еретическая книга, ее святой Бернарт распорядился сжечь, – сказал Константин. – Опасно шутит мой брат.

– Вот-вот, – сказал Рено. – Бертран всегда опасно шутит. Не надо было его пускать.

– Да ты, старый, никак совсем из ума выжил! – вскипел Константин. – Как это я родного брата к себе в дом не пущу?

Рено только головой безмолвно мотал, чем раздражал своего господина все больше и больше. Наконец Константин закричал, срываясь:

– Ну за что, скажи мне, за что ему меня ненавидеть?

– Он считает, что вы убили его мать, – ответил Рено.

Праздничное пиршество с выступлением трубадуров удалось на славу. Правда, общую радость несколько портило мрачное выражение лица дядьки Рено. Но Рено почти всегда угрюм и мрачен, а в жизни видит только темные стороны, и потому на него мало кто обращал внимание.