Елена Хаецкая - Мракобес

…Страдающему от лихорадки можно присоветовать обратиться к топазу, прозрачному драгоценному камню, и пусть в хлебе, или мясе, или любом другом кушанье сделает этим камнем три углубления. И пусть нальет в них вино и увидит в этом вине свое отражение. И пусть скажет: «Созерцаю себя в вине сем, как херувим в зерцале Божьем, дабы сия лихоманка оставила меня и сия лихорадка сошла с меня в отражение мое». Пусть делает так трижды в день, и исцелится.

Если же в хлебе, или мясе, или в любом другом кушанье, в воде, вине или любом другом напитке заключается яд, и топаз лежит поблизости от этого кушанья или питья, то поднимется шум великий, как если бы рядом плескало море, как если бы невдалеке волны прибоя с силой бросали на скалы мусор от кораблекрушения…

Волны с силой обрушивались на скалы, разбивая об их крутые острые бока мусор кораблекрушения, и имя скалы было Рехильда Миллер. Она задыхалась. Волны причиняли ей нестерпимую боль, сломанные мачты ранили ее тело, мокрые паруса залепляли рот и глаза.

– Она еще не очнулась, – донесся голос Иеронимуса.

Вторая волна.

Третья.

Рехильда простонала, шевельнулась, и Иеронимус поднял руку, останавливая палача с занесенным было ведром.

– Я не хотела убивать Вейде, – пролепетала Рехильда Миллер. – Это вышло случайно.

Иеронимус фон Шпейер долго смотрел на нее своим непонятным тяжелым взглядом. Потом сказал:

– Злые поступки совершаются добровольно.

Он пришел.

Рослый, в великолепной сверкающей одежде, с пылающими глазами, рот дергается, кривится. Вьется в руке хлыст.

Красавица Рехильда Миллер в грубой рубахе, исхудавшая, с забинтованными руками, корчилась на жесткой лавке, пытаясь заснуть.

Агеларре остановился над ней, посмотрел. Она не замечала его, все ворочалась, стонала, бормотала себе под нос. И тогда он огрел ее хлыстом, так что она вскрикнула и подскочила.

И увидела над собой яростное прекрасное лицо дьявола.

– Ты предала меня, – прошипел Агеларре. – Ты разболтала ему о нашей любви.

– Агеларре, – выговорила Рехильда и потянулась к нему руками.

И дьявол снова хлестнул ее.

– Ты продалась Иеронимусу, – повторил он. – Завтра ты умрешь.

Она села на лавке, сложила на коленях руки в толстых серых бинтах, нагнула голову.

Агеларре засмеялся, и подвальная камера наполнилась серебристым лунным светом.

– Дура, – сказал он. И засмеялся еще громче. – Кунна.

Женщина заметно вздрогнула.

Агеларре привзвизгнул от удовольствия.

– Ты умрешь, – повторил он. – И твой Бог не примет тебя.

– Почему я должна умереть? – тупо спросила женщина.

– Если Иеронимус фон Шпейер обещал тебе жизнь – не верь. Они всегда обещают, а заканчивается одинаково. Один судья клянется, что не тронет ни волоса на твоей голове, а потом другой, такой же лицемерный, с чистой совестью отправляет тебя на казнь.

– Иеронимус фон Шпейер? – повторила Рехильда Миллер. Подумала. Потом качнула головой, мотнув слипшимися от пота волосами: – Нет, Агеларре. Иеронимус фон Шпейер ничего не обещал мне.

Агеларре заскрежетал зубами.

Она подняла голову, посмотрела.

– Ты уходишь?

– Будь ты проклята, Рехильда Миллер, – сказал Агеларре.

Иеронимус проснулся оттого, что Ремедиос трясет его за плечо. Оттолкнул его руку, сел, потер лицо.

– Что случилось?

– Ведьма кричит, – сказал Ремедиос.

Иеронимус прислушался, но ничего не услышал. Однако слуху бывшего солдата поверил, потому встал, подхватил со стола латинскую библию и пошел по коридору, к лестнице, ведущей в подвал.

Ремедиос шел за ним следом, держа горящую свечу в высоко поднятой руке. На ходу Иеронимус спросил:

– Она звала именно меня?

– Она никого не звала, – ответил Ремедиос. – Просто кричала. От страха или боли. Я подумал, что она нуждается в утешении.

– Вероятно, – согласился Иеронимус. – А почему ты сам не зашел к ней?

Ремедиос помолчал, прежде чем честно ответить:

– Я испугался.

Больше Иеронимус ни о чем его не спрашивал.

В камере было пусто.

– Сбежала, – шепнул Ремедиос.

Иеронимус забрал у Ремедиоса свечу и подтолкнул его к выходу.

– Никуда она сбежать отсюда не могла, – сказал Иеронимус. – Не сквозь стену же прошла. Иди спать, Ремедий.

Ремедиос помялся на пороге, а потом все же ушел.

Иеронимус внимательно осмотрелся по сторонам, поставил свечу на лавку.

– Рехильда, – позвал он.

Женщина выбралась из кучи соломы – под глазами синяки, через все лицо три красных полосы от хлыста, в волосах сухая трава.

Иеронимус поджал губы, слегка наклонил голову, внимательно рассматривая ее.

– Кто ты? – спросила Рехильда хрипло.

– Иеронимус фон Шпейер, инквизитор.

Она смотрела, широко открыв глаза, как он снимает с себя грубый коричневый плащ, остается в белой рубахе. Годы не прибавили красоты Иеронимусу, но его это не заботило. Он расстелил плащ на полу у ног женщины неторопливыми, уверенными движениями. Выпрямился, сел на лавку.

Дикий ужас в ее глазах.

– Я пришел забрать твои страхи, – сказал Иеронимус. – Клади их сюда, на плащ.

– А что ты будешь делать с ними? – спросила она.

Иеронимус пожал плечами.

– Спалю в печке, – сказал он.

– А со мной?

Он не ответил.

– То же самое, – сказала Рехильда Миллер. – Спалишь.

– Он приходил к тебе?

Женщина промолчала. Ее начала трясти крупная дрожь, и Иеронимус прикрикнул:

– Успокойся, ты, потаскуха!..

Из ее глаз хлынули слезы. Иеронимус брезгливо поморщился – терпеть не мог женских слез.

– Он пришел, но не захотел вызволить меня, – залепетала Рехильда Миллер. – Он избил меня за то, что я предала его. Это ты заставил меня говорить, ты силой вырвал у меня признание.

– Разве ты говорила не то, что думала? – удивленно спросил Иеронимус.

– Он смеялся надо мной. Он ушел, не простившись.

– Да пошел он в задницу, твой Агеларре, – сказал Иеронимус. – Что тебя так испугало?

– Он проклял меня.

Иеронимус пошевелил ногой свой плащ, расстеленный на полу.

– Блюй, – сказал он. – Ну, давай, выблевывай все страхи, все, что тебя мучает. Все сюда – и я выкину их вон.

Женщина смотрела на монаха, как на сумасшедшего. Она действительно ощутила, как к горлу подступает комок. Иеронимус наблюдал за ней без всякого интереса.

– Тебя ведь тошнит, не так ли? – сказал он.

И не успел он договорить, как ее начало рвать. Прямо на монашеский плащ. Скудной тюремной похлебкой, плохо переваренной рыбой, которую она ела прямо с костями. Потом просто желчью. Рехильда давилась и рыдала, а потом устала плакать и постепенно успокоилась. Обтерла лицо.