Елена Хаецкая - Варшава и женщина

Его окликнули.

Маркабрюн повернулся и увидел даму Элиссану.

– Вы плакали? – удивился Маркабрюн.

– Да! – сердито сказала дама. – Но вас это не касается, Маркабрюн… Скажите, это правда, что прежде вас называли Дармоедом?

– Случалось, – фыркнул Маркабрюн.

– А как «Дармоед» по-гасконски?

Маркабрюн знал, что она при случае станет дразнить его этим, но ответил:

– Пендеря.

И они принялись прогуливаться по саду как ни в чем не бывало.

– Почему вы не боитесь насмешек? – спросила она задумчиво.

– И вы не бойтесь, – посоветовал Маркабрюн.

– Это правда, будто вы – наемник?

– Случалось, – опять ответил Маркабрюн.

– Тогда скажите, – дама Элиссана остановилась и впилась в него злющим взором, – почему вы держитесь таких строгих правил?

– Я много пью и груб на язык, – напомнил Маркабрюн.

Дама Элиссана покачала головой.

– Не притворяйтесь, мэтр Маркабрюн! Вы превосходно понимаете, что я хочу сказать. Никто никогда не видывал набожного жонглера и целомудренного наемника, да еще вдобавок чтобы вся эта добродетель расхаживала в гасконской шкуре…

Маркабрюн перестал улыбаться и ответил с пьяноватой серьезностью:

– Это потому, госпожа моя, что в нашем греховном мире одна только вера служит человеку щитом.

Вера, несомненно, – да: и щит она, и меч, и в непогоду укрытие, но из всех добродетелей любовь – наибольшая. И потому воистину избранными и в глазах Маркабрюна отчасти священными представлялись те, кто живет в любви, подобно тому, как все прочие живут во времени. Однако Маркабрюну, зачатому под горькой звездой, даже отраженный свет чужой любви ничего, кроме беды, не приносил.

Спустя седмицу или даже более того после памятного поединка трубадура с дамой де Лузиньян отправился сеньор Гуго в лес, и с ним были трое его удалых оруженосцев – Ламбер, Матье и Констан, один рыцарь – вассал сеньора Гуго, и Маркабрюн. Все они намеревались набить куропаток, которых затем и съесть испеченных с зелеными яблоками (для этого куропатку надлежит хорошенько ободрать и заменить ее внутренности яблоками; затем обмазать глиной, немного обсушить на солнце и запекать в очаге, а спустя известное время разбить глину и извлечь уже приготовленную птицу).

В поисках птиц ездили они по лесу и наконец выбрались на дорогу. Разумеется, на дороге никакой охоты нет, и потому сеньор Гуго со своими спутниками собирался уже покинуть наезженное место, как вдруг Констан приметил впереди двух всадников, которые поспешно удалялись от Лузиньяна. Это показалось любопытным, и все, не сговариваясь, засвистели, заулюлюкали и пришпорили коней и вскоре уже догнали и окружили незнакомцев.

Те остановились, так что можно было беспрепятственно разглядеть, что путники – мужчина и женщина, оба юные и обличьем чрезвычайно привлекательные, не бедно одетые и хорошо снаряженные для длительного путешествия, и их лошади везут большую поклажу.

– А! – воскликнул Гуго Лузиньян. – Вижу я, что вы куда-то торопитесь, да так сильно, что забрели случайно на мою землю.

– Прошу вас, сир, и умоляю: позвольте нам продолжать путь! – жалобно проговорила женщина.

Но Гуго, снедаемый любопытством, взял за рукав ее спутника, который казался испуганным.

– Я хочу узнать, – сказал сеньор Гуго, – кто вы такие и откуда едете, а также куда направляетесь по этой дороге.

Молодой человек поежился в слабой попытке высвободить рукав, и было очевидно, что отвечать на вопрос Гуго де Лузиньяна ему не хочется. Наконец он промолвил:

– Сир, я – человек.

– Клянусь устами Господними! – воскликнул тут Гуго. – Да я и сам как будто вижу, что не животное!

Незнакомец отпрянул, потянулся за оружием. Это чрезвычайно обрадовало сеньора Гуго, и он закричал:

– Вы, никак, ищете ссоры? Так вы ее получите!

Тогда незнакомец хотел ускакать и поднял лошадь на дыбы, но Ламбер с Констаном быстро настигли беглеца и схватили за рукава и капюшон. Капюшон упал, открыв голову молодого человека, и все увидели, что перед ними монах. Поднялся тут громкий смех, и тот рыцарь, что был вассалом Лузиньяна, закричал:

– Так вот оно что!

Беглый монах был молод и действительно очень хорош собой. Он густо покраснел и прикусил губу. Лузиньян ткнул его в подбородок рукоятью охотничьего кинжала и спросил:

– Стало быть, ты – монах. А эта женщина с тобою – кто она?

Вот что рассказал прекрасный юноша, то и дело побуждаемый к исповеди тычками и угрозами.

Жил некогда один человек по имени Сильван (это было спустя шесть или шесть с половиной веков по Воплощении Бога-Слова), и вел он такую святую и праведную жизнь, что по его молитве творились самые разнообразные и полезные чудеса: воскресал павший скот, наполнялись зерном опустевшие мешки, сами собою починялись старые плуги и топоры, становилась опять прочной ветхая одежда. Случались и другие, необходимые для людей вещи.

Однако после смерти Сильвана могила его была забыта и лишь пятьдесят лет назад случилось людям обрести реликвии этого доброго чудотворца. А именно: некий очень бедный, почти неимущий человек заснул на краю поля и увидел во сне незнакомого старика, который укоризненно качал головой и говорил: «И хотел бы помочь, да не могу – землей меня придавило, забвеньем придушило, неблагодарностью лишило сил…» Проснувшись, человек этот помолился и тотчас принялся рыть землю. Спустя час или около того откопал он тело старика, точь-в-точь того самого, что являлся ему в сновидении. Это тело сохранилось совершенно нетронутым, так что выглядел старик совсем как живой – за исключением того, что был мертв.

Бережно уложив благообразного мертвеца на траву, нашедший его человек стал рядом на колени и с молитвою вопросил:

– Кто ты, святой старец?

На это мертвец, не открывая глаз, ответил хриплым голосом:

– Я – святой Сильван, который в былые времена сотворил немало доброго для исповедающих веру Христову, а нынче вновь желал бы ради них потрудиться, ибо провижу впереди немало неурожайных лет.

Он говорил так хрипло и вместе с тем тихо, потому что за долгие годы лежания под землей почти совершенно утратил голос.

Тогда нашедший тело возблагодарил Господа за обретение новой реликвии и отнес святого Сильвана к тамошнему епископу. Святого поместили в красивом гробу без крышки (так он сам распорядился), украсив все вокруг цветами и огнями. И святой улыбался в гробу, поскольку именно такого он и желал.

Для лучшего ухода за гробницей святого Сильвана образовалось небольшое монашеское братство, и вот к этому-то братству и принадлежал наш беглый монах, которого звали Готье.

Как и все, он заботился о свежих цветах для святого, а зимой – о свечах и красивых лентах, ибо святой Сильван любил все прекрасное и, хотя никогда не поднимал век (за столетия пребывания под землей глаза у него совсем иссохли), но сердцем всегда твердо знал, хорошо ли убрано место его успокоения. Случалось, он даже бранил нерадивых монахов за увядшие цветы или пыльные украшения. И потому братия старалась, как могла.