Елена Хаецкая - Вавилонские хроники

Мурзик сказал, что будет.

Вы, конечно, скажете, что я засранец. Что нельзя так с людьми обращаться. А я и не говорю, что можно. Конечно, нельзя. Поэтому я и голосовал за мэра-аболициониста. Пусть он вор, но он тоже против рабства.

Если кто-то отдан тебе в полное владение, ты обязательно будешь над ним измываться. И не захочешь, а будешь. Само собой как-то получится. Закон природы.

Конечно, я над Мурзиком измывался. Конечно, он меня, пьяного, раздевал и умывал. Конечно, он вскакивал по ночам, когда я сонно требовал молока, портвейна или бабу. И бежал искать для меня молоко, портвейн или бабу.

Матушке я сказал, что очень доволен Мурзиком. Матушка была довольна.

Мой раб наводит в доме порядок. То есть, он наводит беспорядок – только не мой, а свой собственный. Это и называется – «хозяйская рука».

А я должен его кормить и терпеть.

– Мурзик, – молвил я обессиленно. – Мурзик…

Шли вторые сутки пребывания меня в статусе рабовладельца.

Я замолчал. Как объяснить рабу, что…

…Когда мне было пять лет, меня отдали в детское дошкольное учреждение. В детском дошкольном учреждении меня кормили сарделькой с макаронами. Сарделька была толстая, как гусеница. От сытости у нее лопалась жесткая шкура.

Потом я томился в закрытом учебном заведении, ужасно дорогом и престижном. Родители выложили немалые деньги за право заточить меня туда. Считалось, что там, за четырьмя стенами, я получаю бесценное образование и рациональное питание. Насчет образования – возможно. Что до питания, то нас кормили все той же сиротской сарделькой с макаронами.

Обретя свободу в двадцать с небольшим лет, я думал, что с сарделькой покончено навсегда.

Не поймите так, что я какой-нибудь растленный гурман. Но ведь не для того же я терплю дома это нелепое животное (Мурзика), чтобы вернуться – пусть только гастрономически – в те безотрадные годы!..

Мурзик растерянно смотрел, как я бушую над тарелкой. Бушевал я бессловесно – мыча, будто умалишенный.

Мой раб вздохнул (сволочь!), уселся за стол против меня и уставился с сочувствием.

– Мурзик, – проговорил я наконец, – ты знаешь ли, я ненавижу сардельки с макаронами… – И вдруг заорал, срываясь на визг: – Ненавижу, ненавижу, НЕНАВИЖУ, НЕНАВИИИЖУУУ…

– Да? – искренне поразился Мурзик. Его маслянисто-черные брови поползли вверх, по мясистому лбу зазмеились морщинки.

– Да, – повторил я. – Твоим рабским умишком этого не охватить, Мурзик, но, представь себе, свободный человек, гражданин Вавилона, избиратель и налогоплательщик, может не любить сардельку с макаронами… Кстати, эти сардельки делают из туалетной бумаги, а мясной запах фальсифицируют, поливая туалетную бумагу кровью. А кровь берут со скотобойни… И там, между прочим, повсюду ходят крысы. У моей матушки одна знакомая нашла в сардельках крысиный хвост.

– Я не знал… – растерянно проговорил Мурзик. Совсем по-человечески. – Ну, то есть, я не знал, что можно не любить сардельки… Меня никогда не кормили сардельками…

– Ну так жри!.. – рявкнул я, отпихивая от себя тарелку. – Подавись!..

– Можно?

– Да!!! – заорал я страшным голосом.

Мурзик потрясенно взял с моей тарелки сардельку, повертел ее в пальцах и, трепещущую, сунул в рот. Пососал.

Я отвернулся. Мурзик с сочным чавканьем прожевал сардельку. Когда я снова повернулся, мой раб уже наматывал на свой толстый палец макароны, вытягивая их из моей тарелки.

Я взял кетчуп и полил его палец.

– Спасибо, господин, – пробормотал Мурзик с набитым ртом. И сунул палец в рот. Макароны повисли по углам его широких губ.

– Милосердный Мардук… – простонал я.

Раб шумно проглотил макароны. Я ждал – что еще отмочит Мурзик.

Мурзик взял мою тарелку и слизал масло, прилипшее к краю. Нос у него залоснился.

– Я голоден, – напомнил я, нервно постукивая пальцами по столу.

Мурзик подавился. Он покраснел, глаза у него выпучились. Я испугался – не блеванул бы.

– Может, пиццу? – прошептал Мурзик между приступами кашля.

– Да ты готовить-то умеешь, смерд? – заревел я. Я так ревел, что люстра из фальшивого хрусталя тихонько задребезжала у меня над головой. – Тебя, между прочим, как квалифицированную домашнюю прислугу продали! С сертификатом! Для чего к тебе сертификат приложен? Любоваться на него?

Мурзик стал бледен, как молоко. Даже синевой пошел. Залепетал:

– В супермар…кете… От фирмы «Истарванни»… Пицца… По восемь сиклей…

Вот тут-то первое подозрение относительно Мурзика превратилось в железную уверенность. В стальную. В такую, что и в космос слетать не стыдно – вот какую.

– А теперь, – объявил я, доставая кофеварку, – ты расскажешь мне правду.

– Ка…кую правду?

Он действительно испугался. Я был доволен.

– Кто ты такой?

– Ваш раб, господин.

Мурзик чуть не плакал.

Я был очень доволен.

– Я могу подвергнуть тебя пыткам, – сообщил я и включил кофеварку. Она зашипела, исходя паром.

– Можете, господин, – с надеждой сказал Мурзик.

– Но я не стану этого делать, – продолжил я.

– Спасибо, господин.

Мурзик снова запустил палец в тарелку. Макароны уже остыли.

– Сними рубашку, – велел я.

– Что?

– Рубашку сними! – заорал я.

Люстра опять дрогнула. Кофеварка зашипела и начала плеваться в хрустальный бокал в виде отрубленной головы сарацина. Сарацин постепенно чернел.

Мурзик встал. Медленно расстегнул верхнюю пуговицу. Посмотрел на меня. Я ждал. У меня было каменное лицо. Мурзик расстегнул вторую пуговицу. Третью. Снял рубашку. Под рубашкой оказалась голубенькая застиранная майка, из-под которой во все стороны торчали буйные кудри темных волос.

– Майку… тоже? – шепнул Мурзик.

– Не надо, – позволил я. Меня тошнило от его волосатости.

Все левое плечо Мурзика было в синих клеймах. И на правом тоже обнаружилось две штуки. Мурзик представлял собою живой монумент государственному строительству в нашем богамиспасаемом отечестве. Чего только не отпечаталось на его шкуре! Гербы строек эпохи Восстановления, нефтяных вышек Андаррана, портового комплекса на границе с Ашшуром, медных рудников, хуррумских угольных шахт и даже железной дороги «Ниневия-Евфрат, Трансмеждуречье».

Под всем этим великолепием моргала подслеповатым глазом полустершаяся русалка похабного вида, а на правом предплечье имелось изображение скованных наручниками кайла и лопаты с надписью «Не забуду восьмой забой!»

– Все, – сказал я. – Можешь одеваться.

Трясущимися лапами Мурзик натянул на себя рубаху. Забыв заправить ее в штаны, сел. Машинально доел макароны. Вид у него был убитый.

– Мурзик, – сказал я. – Сукин ты сын. Где тебя добыла моя матушка, а?

– На бирже, – сказал Мурзик и рыгнул. – Простите.