Гарри Тертлдав - Возвращение императора

Пушка гремела в отдалении, и каждый ее выстрел напоминал плач существа, вырвавшегося из ада. Казалось, весь воздух был наполнен лязгом мечей и треском копий, криками и воплями на греческом, итальянском, турецком; воздух был пропитан дымом и отчаянием. Османы вошли в Константинополь. Царица Городов, Новый Рим, тысячелетняя столица Империи — пала.

Седеющий мужчина с непокрытой головой вошел в великий собор Святой Софии. Священнослужители, все еще находившиеся там, молились о спасении, которое не придет. Один из них низко склонился перед вошедшим:

— Господин, есть ли… — начал было он, но тут же умолк, словно страшась воплотить свой вопрос в слова.

Седой человек сделал это за него:

— Шанс? Ни единого, — объявил Константин Одиннадцатый Палеолог, император и самодержец ромеев. — Все потеряно. Я выбросил свою корону, когда понял, что мы не сможем остановить их. Я бы и сам бросился в гущу битвы, но мне противна сама мысль о том, чтобы оставаться в Константинополе, которым правят турки, — пусть даже в виде трупа.

— Вы не думали бежать, государь? — голос священника дрогнул. — Вы ведь сможете найти путь через кольцо неверных, которое смыкается вокруг нас? — Он ненавидел себя за ту призрачную надежду, которую слышал в своем голосе.

— Вот что я думаю о побеге! — ответил император и плюнул на мраморный пол, запятнанный кровью раненых, которые пришли в великую церковь, чтобы помолиться или умереть. — Клянусь Господом, сыном Его Иисусом Христом, непорочной Девой, породившей Его, и святыми угодниками, я лучше умру и умру с радостью, чем помыслю о бегстве!

— Что же тогда делать, мой господин?

Константин тяжело вздохнул:

— Я не знаю. Я пришел сюда, чтобы молить о чуде. Чтобы Господь позволил мне снова увидеть этот город в христианских руках. Но остались ли у Него чудеса для моей империи, для этого города, для меня?..

Мантия жемчужного пламени внезапно окружила императора во всей его славе.

Священник вскрикнул. Константин, все еще сжимавший в руках меч, медленно погрузился в пол. Какое-то мгновение спустя священник все еще мог видеть его, даже сквозь мраморную плиту. Только что император был здесь — и вот он исчез, словно растворился в мраморе. Священник упал на колени.

— Kyrie eleison! Christe eleison! — повторял он снова и снова. — Спаси, Христос! Господи, помилуй!

…Константинополь пал. Тело императора так никогда и не было найдено.

Пулеметная очередь ударила с вершины полуразрушенной стены Феодосия. Пули отскочили от греческого БМП, прошили кустарник и подняли несколько фонтанчиков грязи — в каком-то в метре от лица Янниса Паппаса. Сержант прижался к земле, как будто она была его возлюбленной. Орудие БМП заговорило в ответ — один раз, второй, третий. Древняя кладка и ошметки турецких тел полетели в воздух. Паппас завопил в животном восторге и вскочил на ноги, сжимая свою штурмовую винтовку.

Сержант и его взвод прошли вслед за БМП в город сквозь укрепления из другой эпохи. В нескольких метрах от них виднелся дорожный указатель, который, будто пьяный, покачивался на ветру. Надпись была на непонятном ту-рецком, даже алфавит был чужим для Паппаса, но одно слово он узнал: "ИСТАНБУЛ". Он показал знаку непристойный жест и закричал:

— Теперь мы здесь, и это снова Константинополь, сволочи!

Люди рядом с ним кричали до хрипоты. Рядовой по имени Георгий Николаидис перекрестился. Слезы текли по его щекам, оставляя чистые дорожки в маскировочном гриме. Паппас ничего не сказал ему.

Его собственный взгляд был затуманен — царица городов, Город, снова был греческим, пятьсот пятьдесят лет спустя. Ради Бога, в которого он не верил с тех пор, как был ребенком, это стоило нескольких слез.

F-16, украшенный красными квадратами — опознавательными знаками турецких ВВС, — проревел прямо над их головами, чуть выше верхушек деревьев. Греки снова бросились на землю. Земля под ними задрожала и словно великан ударил их по ушам — бомбы разорвались слишком близко. Закричал солдат, задетый осколком. Еще один взрыв, на этот раз над головой, — зенитная ракета буквально сорвала истребитель-бомбардировщик с небес.

Паппас поднялся первым. Он был сержантом, командиром, и его долг заключался в том, чтобы подавать другим пример. Впрочем, он не мог удержаться от того, чтобы бросить взгляд наверх из-под козырька шлема. Анастасий Киапос прекрасно понимал этот взгляд.

— У них и так осталось немного самолетов, чтобы бросить против нас. Теперь у них на один меньше.

— У них вообще не осталось слишком много чего бы то ни было, чтобы бросить против нас, — сказал Паппас. — Не с русскими, которые закатывали их в асфальт от самой Армении.

— Они не смогут остановить русских, — довольно заметил Киапос. Удовольствие от того, что кто-то другой давит турок, было чуть меньше удовольствия от возможности раздавить их самому.

— Завтра русские смогут помахать нам с другого берега Мраморного моря, — сказал Паппас, — и я помашу им в ответ. Но Константинополь останется нашим.

Это было цена за то, что греки повернули оружие против своего прежнего НАТОвского союзника, и русские были готовы ее заплатить.

Другие самолеты появились в небе, на этот раз они шли с запада. Греческие бомбардировщики, которые держали курс к мостам Золотого Рога и Босфора. Когда мосты будут уничтожены, турки не смогут перебросить новые подкрепления в город — при условии, что у них вообще остались подкрепления…

— Завтра, говоришь? — проворчал Киапос три дня спустя. Если раньше он был грязным, то теперь он просто вонял. Как и Яннис Паппас. Как и другие два солдата — все, кто остался в живых и не был ранен после бесконечных уличных боев. БМП больше не сопровождала их — турецкий ПТУРС превратил её в огненный ад в парке возле мечети Мурат-Паши.

Но теперь Константинополь — по крайней мере, большая его часть — был в руках греков. Взвод Паппаса находился всего в нескольких сотнях метрах от моря. Сержант, однако, осознал, что ему больше неинтересно подражать Ксенофонту. Прямо перед ним стоял храм Святой Софии. Один из уродливых минаретов, пристроенных турками к великой церкви Юстиниана, уменьшился ровно наполовину — на его верхушке сидели снайперы, там, где когда-то муэдзины призывали правоверных к молитве. Паппас, со своей стороны, больше верил в марксизм, чем в православие. Быть человеком, который освободил Святую Софию, усмехнулся он. Вся Греция пожелает узнать человека, который это сделал. Он мог бы даже стать лейтенантом, если съемочная группа появится в нужное время.