gfmjmf

Как ни странно, норма науки поддерживается не столько институтами и корпоративным контролем, сколько личными судьбами. Они внимательно рассматриваются, некоторые становятся образцами для подражания. Выбор образца — дело иное. Прочитав одну из биографий, студент написал отклик: «С таких и надо делать жизнь — пробиваться и всех давить». Образцы научного подвижничества редко совмещаются с образцами карьеры, заданными учеными степенями и званиями. Если так, гамбургский счет в науке заключается в том, чтобы отличать сфабрикованное от настоящего и видеть, кто есть кто.

Г. Батыгин за рабочем столом

Сергей Чесноков занимает особое место в моем иконостасе. Если бы я мог, я подражал бы ему в самодостаточности. Светлый взгляд на мир, интерес к природе вещей и многотерпение позволяют ему сохранять независимость от всякого рода имитаций, которыми наполнена научная и вненаучная рутина. Он с равной степенью увлеченности и ответственности умеет рассуждать об эйдосах и починять примус. А этому уже можно подражать, и мне неоднократно помогало мысленное сравнение: «А что бы сделал Чесноков?..» Музыкант и поэт, он вносит в научную работу художественный стиль, ни на йоту не отступая от критериев строгости и прозрачности суждения.

Хотя автобиографическое интервью с Сергеем Чесноковым связано преимущественно с социологическими и околосоциологически ми сюжетами, каждый, кто захочет, может увидеть в нем вечные вопросы.

Г.С. Батыгин, доктор философских наук, профессор, главный редактор «Социологического журнала»

Редакция с прискорбием сообщает: когда этот материал готовился к печати, Геннадий Степанович Батыгин скоропостижно скончался.

Сергей Чесноков

Г.С. Батыгин: — Послушай, ты вундеркиндом был ши как?

С.В. Чесноков: — Никаким вундеркиндом не был. Сорванец, но учился отлично. По поведению были проблемы. В Петропавловске окончил семилетку, а 8-й класс уже начинал в Измаиле-на-Дунае, там и школу окончил.

Время проводил на военных свалках. На берегу Камчатской бухты за Сапун- горой была целая флотилия американских торпедных катеров, вынутых из воды. Отец устроил, что по ним я мог лазить, как хотел. Смотрел моторы, трогал руками, все было новенькое, в масле. Было безумно интересно.

Мне нравилось угадывать смысл того, почему люди что-то делали с материей, с металлом, с другими вешами. Тоненькая пленочка алюминиевая в конденсаторах — для чего? Какой-то паз, дырка где-то — зачем? Руки у меня всегда были на месте. Я вообще в ладу с материальным миром. Мысли сюда легко шли. Переживал осмысленность действий над материальными предметами и тайну их превращения в то, чего раньше не существовало.

Дитя свалок. Но и дитя рынков послевоенных лет. Люди оттуда врезались в память на всю жизнь. Безногие с немецкими аккордеонами, трофейными. «Хохнер», «Вельтмейстер». Культи привязаны к деревянным дощечкам-каталкам на подшипниках, укрепленных на деревянных штырях гвоздями. Деревяшки, обитые кожей или тряпками, чтобы отталкиваться. Кто катался, а кто сидел на одном месте, играл и пел. О том, как с фронта приехал безногий, его никто не встречает, кому он нужен без ног? Только дочь пришла, а он выходит, и у него обе ноги на месте. И все ясно, кто есть кто. Это вообще фантастика. Высокое площадное искусство.

Все, что касается песен, как ими говорят, ощущение уходящего времени, невозвратимых потерь, краткости мгновений, все, что пропитано чувствами без подделки, жизнью, как она идет у человека, — это все я впитывал, как губка. Эти веши на меня производили колоссальное впечатление. В сущности, определили все. Всю мою судьбу. Из-за этого потом внутри себя мне было так легко, по-свойски соотноситься с социологическими теориями.

Меня выгнали из школы в десятом классе. Я сатанел от лжи. Физик, добрейший, в сущности, человек, не понимал, о чем я. Его бесило все, что я говорил. Вызвал меня в физкабинет, практиканток посадил, меня поставил перед собой и стал спрашивать, почему мне не нравится то, что он делает. Я ему сказал: «Раз, два, три, четыре. Вот это не нравится». Тогда он рассвирепел и заорал: «Откуда вам учителей выписывать прикажете?» Практикантки слушают внимательно, записывают. А я возьми и ляпни: «Из Америки». Просто так. Потому что на другой стороне Земли. «Ах, из Америки? Ну, ладно...» И меня выгнали из школы. Враз. Пришили политику. Директриса сказала: «Забирай вещи и домой, чтоб духу твоего здесь не было».

А это была осень 1959 года. В Москве уже с «оттепелью» прощались, а до Измаила только-только докатилось, что о Сталине на XX съезде говорили. Как до жирафа подлинной шее. Я домой пришел, мать пол мыла. Я говорю: «Меня из школы выгнали». Мать тряпку уронила и заплакала. Отец надел китель военно-морской с погонами подполковника, темно-синий и пошел в гороно. Говорит: «Сына выгнали из школы, за что? Он же не хулиган — отличник». Тогда директрису вызвали к городскому начальству. Она вела историю, коронной ее фразой было: «Наши в том бою одержали поражение». Сама придумала. Наши всегда победы одерживают. И поражение, если уж случилось, не могут потерпеть, только одержать. Ей говорят: «Не валяйте дурака. Вы же знаете, что в Москве XX съезд прошел, все уже по-другому. Давайте-ка этого мальчика двигайте вперед, нам такие люди нужны».

И меня сделали секретарем комитета комсомола школы.

Когда меня приняли в МИФИ, на первом же собрании учебной группы представитель комитета комсомола института сказал, что меня рекомендуют избрать комсоргом группы. А я сказал, что уже не могу. Записался в джаз-оркестр. Все, есть общественная работа. И больше никогда ни ногой не ходил ни в какие комсомолы, ни, само собой, в партию.

А когда стал учиться, понял, что думать про мир люблю, а то, что рассказывают преподаватели, полюбить не могу. Миллион вопросов внутри, а их и задавать вроде неприлично — все глупые. В институте науку впихивают, откуда что в науке взялось — непонятно.

Г.С. Батыгин:— У тебя были специализация в МИФИ?

С.В. Чесноков: — И да, и нет. И это было именно то, к чему я стремился. У меня был эталон: что делаешь, надо любить. Что это значит, я знал из-за гитары. Ты живешь там — вот и все.

А любви к науке не было, к той, что меня окружала. Решил, пока не знаю, чего хочу, надо делать самое трудное. Чтобы было с чем прийти к тому, что полюблю. Поэтому пошел в теоретики.

Кругом меня все говорили: «Ты способен? А может, нет?» Это неправильный разговор. Не в способностях дело, а в любви. Если что-то любишь, а кто-то считает, что ты не способен, наплевать: что-то из этого выйдет обязательно. А если любви нет, ничего не получится.