Павел Муратов - Книга без названия

Фраскати особенно богато ими. Делла Порта создал там грандиознейшую из вилл сеиченто, – виллу Альдобрандини. Колоссальный дом ее видно из Рима от Латерана. В таком же преувеличенном масштабе исполнена терраса и ведущие к ней въезды, рассчитанные на целые поезда кардинальских карет. Из бесчисленных декоративных сооружений, разбросанных некогда в ее садах, сохранились лишь водяной театр и водяная лестница. Исполинский размер этой затеи барокко обрек ее на быстрое разрушение. Вилла Альдобрандини глубоко печальна теперь с рассыпающейся мишурой своих терракотовых декораций, со своими чудовищно искривленными вековыми платанами, со своими пустынными террасами, откуда открывается безмерный вид на Кампанью. Более жилой вид сохранили другие Тускуланские виллы – Ланчелотти, Мондрагоне, Конти, Фальконьери. Вилла Конти головокружительно богата фонтанами, лестницами. Здесь можно видеть, какую страсть возымело вдруг барокко к лестницам и балюстрадам и как понимало оно картинность их на фоне темных рощ и в соседстве воды, убирающей камень ступенек нежным ковром зеленого моха.

Постепенно виллы барокко окружили Рим со всех сторон и вошли в его стены. Виллой всегда был папский сад у стен Ватикана, украшенный прекрасным "казино Пия IV", где Пирро Лигорио так гениально разместил три окна, – сад, наполненный шумом фонтанов, запахом цветов и пением птиц. За городскими воротами раскинулись виллы Боргезе, Дория-Памфили, Альбани. В самом городе вилла Маттеи увенчала Целий рощами пиний и лавров, густыми аллеями дубов. Там, перед видом на Кампанью, среди саркофагов и мраморных обломков, святой Филиппо Нери (святой барокко!) беседовал с учениками, как говорит поминающая его надпись, "о вещах божественных". Для Людовизи великий Ле Нотр рисовал сады, погибшие при постройке новых кварталов одновременно с садами виллы Негрони-Массими на Эсквилине, в которых проводил некогда счастливые минуты молодой Бекфорд. Этой участи пока избежала вилла Альдобрандини, так неожиданно возвышающая свои лавры, кипарисы и пинии и каменные шары с геральдическими звездами над суетой Via Nazionale [121]. Другой остров вечной зелени и играющих вод путешественник найдет на вилле Колонна, занимающей весь склон Квиринала до церкви Апостолов. Здесь, в центре современного Рима, можно совсем забыть о его существовании. Когда смотришь с верхней террасы этой виллы, новый Рим странным образом исчезает из глаз, теряется в море благородно потемневших черепичных крыш, горячо окрашенных стен, плывущих в небе куполов, колонн, обелисков, церковных фронтонов, причудливых колоколен, – в старом Риме барокко.

Архитекторы века Бернини чувствовали себя в самом Риме, как на обширнейшей из тех вилл, где все было подчинено глазу и воле художника. Здесь барокко нашло превосходное применение своему умению обращаться с водой. Рим обязан этому искусству своими бесчисленными фонтанами. Они больше, чем что-либо другое, показывают, насколько глубоко вошло искусство барокко в тогдашнюю жизнь. Ибо фонтаны не только стали воздвигаться по приказу пап на площадях и главных улицах, но распространились по всем закоулкам города и перешли во дворы. У барокко была своя доля в замкнутой, тихой и простой жизни малых палаццо, немногим превосходящих размерами обыкновенные дома. И эта сторона его, о которой не подозреваешь в первое время, трогает как-то особенно. На Яникуле еще сохранилась в пределах города небольшая вилла, служившая местом собраний процветавшей некогда Аркадской академии, и на воротах ее еще осталась надпись: "Боско Парразио". Маленький сад, состоящий из вечнозеленых дубов и лавров, хранит следы былой архитектурности: греческий театр наверху, террасы, остатки затейливых лестниц, сходящихся внизу у фонтана. Что за волшебное это место до сих пор и какая истинная величавость и в то же время приветливость удержана даже в разрушении этой скромной виллой! Таких мест, очарованных духом барокко, должно быть, еще немало в Риме. Сад мальтийского приората на Авентине одно из них, но какие-то еще более интимные и тонкие впечатления красоты сеиченто и сеттеченто можно встретить во внутренних дворах построенных в те века второстепенных и незнаменитых палаццо Викариато, Санта Кроче, Массими аль Арачели и дель Грилло. Эти остатки прежних украшений обречены на гибель, и оттого еще более хрупкой и трогательной кажется их прихотливая живописность и элегантность. С таким чувством смотришь невольно на фонтан во дворе Палаццо дель Грилло, недалеко от форума Траяна. Плющ увивает его обвалившийся кое-где фигурный фронтон и свешивается с него прекрасными гирляндами. Внизу гипсовые божества поддерживают вазу излюбленным движением барокко. От сада остался лишь маленький уголок, и подступившие к нему новые дома заслоняют солнце, такое необходимое для растущего здесь апельсинного деревца. Фонтан окружен умиранием всего, что увидело жизнь когда-то вместе с ним. Тень, в которую он погружен, кажется вечной тенью. Только искусство, создавшее его, озарено какой-то улыбкой, далекой от всякой холодности и неискренности, в которой так часто упрекают барокко.

Барокко не только архитектурный стиль, даже не только новый принцип в искусстве. Это целая эпоха в истории нравов, понятий и отношений, феномен не только эстетический, но и психологический. У барокко были не только свои церкви и дворцы, у него были свои люди, своя жизнь. Они не менее живописны, чем его архитектура. Важность прелатов того времени была достойна важности дворцов, построенных для них делла Портой и Понцио. Пышность их этикета не уступала декоративному убранству церквей в духе Бернини. Сеиченто было веком громоздкой и цветистой учености, и что-то из этой учености есть в сооружениях Карло Мадерна и Доменико Фонтана. И оно было в то же время веком странных затей и причуд, и недаром Борромини был сыном этого века. Религиозный пафос и страсть к обилию украшений сочетались как в искусстве, так и в жизни барокко. Повсюду наплыв преувеличенных эмоций, опрокидывающих всякое спокойствие и нарушающих всякое равновесие. Повсюду слишком пышное воображение, одинаково волнующее архитектурные линии и человеческие биографии. Свет и тени прихотливо дробятся на кривых поверхностях церковных фасадов и в разнообразии судеб и характеров. Диссонансы искусства повторяются в жизни. XVII век создал церковную музыку и итальянскую комедию. Хохот комедии смешался в нем с песнопениями Палестрины. Ирония выступила сквозь его велеречивое благочестие и торжественную обрядность.

Как нарочно, около того времени в Риме поселилась женщина, которую можно назвать истинной дамой барокко. То была отказавшаяся от престола и переменившая религию Христина-Александра, королева шведская, дочь великого протестантского короля и героя Густава-Адольфа. Ей не было тогда еще тридцати лет. По всей Европе распространилась молва о смелости ее характера и мужественности ума, о ее глубокой образованности и скандальных любовных похождениях. Маленький бедный двор северного королевства томил ее скукой своих дел и провинциальностью развлечений. Ее детство было отравлено мрачностью протестантского благочестия матери, которая проводила целые дни в комнате, затянутой черным, с наглухо закрытыми окнами и зажженными свечами. Христина пожелала жизни более украшенной и религии менее темной. Воображение увлекало ее в Рим: она легко пожертвовала своей обедней и своей короной ради того dolce vivere [122], того блаженного существования, которому она могла предаться только в тогдашнем Риме.