Евгения Белякова - Песочные часы с кукушкой

© Евгения Белякова, 2015

© Arthur Goss, фотографии, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Карл Поликарпович Клюев, пожилой владелец часовой фабрики, примечателен был ростом и огромными нафабренными усами, а также, по уверению конкурентов, жесткостью характера, скрывающейся за по-детски пухлыми щеками и голубыми глазами. Посмотрев на небо, которое, наконец, прекратило ронять тяжелые капли на его усы, Карл Поликарпович повернул несколько раз массивную ручку звонка. Дождался, пока за дверью послышались шаги, после этого чуть привстал на цыпочки, заглядывая в глазок со стороны улицы, чтобы Жак мог хорошо рассмотреть визитера. Уверения в том, что его массивная фигура видна, даже когда он просто стоит перед дверью, Карл считал смехотворными; щелкнул замок и фабрикант, тщательно вытерев подошвы о половик, ступил в дом-лабораторию своего друга, Шварца.

Жак уже успел куда-то убежать, попирая законы вежливости – откуда-то из глубины помещения раздался странный звон, затем приглушенное ругательство. Карл Поликарпович недовольно покряхтел и прошел на середину прихожей, затем снял шляпу.

– Яков Гедеонович дома? – спросил фабрикант, надеясь, что его голос выражает серьезность ровно в той мере, чтобы этот прохвост немедля примчался.

Жак застучал каблуками щегольских ботинок откуда-то сверху. «Ни тебе здрасьте, ни досвидания», – недовольно подумал гость. Жак меж тем свесился с балкона второго этажа и, заулыбавшись, ответил:

– Отсутствует, Карл Поликарпыч, голубчик!

Он произнес последнее слово с жутким акцентом, так что у него вышло что-то вроде «калюпчик». Клюев подозревал, что это еще одна форма издевательства, которой он удостоился от этого нахала – в основном потому, что обычно Жак говорил на почти идеальном русском. Появившись в услужении у Шварца год назад, Жак стал звать фабриканта «Карпом Поликарловичем», и только Яков его приструнил, тут же нашел себе отдушину. И не придерешься ведь.

Не раз фабрикант за чаем и душевной беседой с другом спрашивал того – на что ему Жак? Фигура весьма сомнительная, если вдуматься. Начать с того, что этот фрукт имя имел французское, акценты менял чаще, чем модница шляпки, внешность у него была, как у франта из журнала, говорил про себя, что он грек, а фамилия у него была итальянская, Мозетти. Яков Гедеонович как-то рассказывал, что Жак, разведясь с женой, которая потребовала раздела имущества пополам, два года скрывался от нее и юристов, перебираясь из одной страны в другую, менял паспорта, а когда она его все-таки настигла, восхитился ее настойчивостью и выдал на руки, мелкими купюрами в чемодане, часть своего состояния. В то, что Жак мог бегать от жены, Карл Поликарпович верил безоговорочно, а вот насчет «состояния» сильно сомневался.

Словом, Жак был подозрительный тип с темным прошлым и мутными намерениями относительно будущего, по мнению Клюева.

– И когда будет? – спросил он у помощника Шварца.

– Они не сказали, – хмыкнул Жак, спускаясь по винтовой металлической лестнице. На полусогнутой руке он ловко удерживал поднос с чайником, четырьмя чашками и блюдцем, полным печенья. – Но ушли давно, и хозяин знает о вашем визите, так что… Пройдемте в гостиную, дождемся их, попивая ваш любимый черный с молоком.

Под «они» Жак подразумевал своего патрона, Якова Шварца, и второго помощника, молодого человека по имени Адам Ремси. Клюев предпочел бы, чтобы его встретил сдержанный и вежливый Адам, а Жак бы отсутствовал вместе со Шварцем (если уж так не повезло прийти в отсутствие хозяина), или вовсе бы провалился. Но делать нечего, Карл Поликарпыч повесил шляпу на вешалку в виде фантазийной птицы, судя по виду, будто страдающей несварением желудка, и проследовал за Жаком.

– Хорошая нынче погода, – французо-греко-итальянец расставил чашки-блюдца так расторопно, что можно было бы заподозрить за его плечами лет эдак десять службы в лакеях или официантах. – А то все лило, как из… как вы говорите, Карл Поликарпыч, калюпчик?

– Из ведра, – мрачно отозвался Клюев.

– Вот-вот. Хотя я никогда не понимал этого вашего русского выражения. В ведре воды хватит разве что одного человека намочить. Хотя на вас ушло бы полтора.

Клюев пропустил шпильку мимо ушей и сделал вид, что с интересом разглядывает комнату. Хотя частично интерес этот не был напускным – когда полтора года назад фабрикант выделил этот дом Шварцу, тот сотворил из обычного особняка какой-то фантасмагорический лабиринт, и постоянно что-то переделывал. Вот и сейчас Клюев заметил, что гостиная изменилась. Стены цвета горчицы, ранее девственно пустые, теперь были занавешены графиками, чертежами, кое-где наброски были нарисованы прямо на краске. Под потолком висели люстры, все разные – и длинные, обернутые алой тканью, из-за чего казалось, что это чьи-то гигантские внутренности, и хрустальные, и с бумажными абажурами. Появился новый агрегат – у стены, где раньше стоял сервант. Назначение этой машины Карлу Поликарповичу было неведомо – он лишь мог предположить, разглядывая широкий раструб и коленца длинной трубы, что он делает что-то из чего-то.

– А, любуетесь машинкой, – Жак заметил взгляд фабриканта и довольно улыбнулся. Клюеву показалось, что на пластичном, постоянно меняющемся и оттого казавшемся неискренним лице Жака промелькнуло живое чувство. – Наша малышка.

– И что она делает?

– Разные вещи. – Жак тут же вернул обычный свой вид, то есть такой, при коем у него даже цыганка не решилась бы что-то купить. – Яков Гедеонович расскажет.

Клюев кивнул и, закончив осмотр комнаты, подумал, что впечатление от нее такое, будто изобретения Шварца, размножаясь словно живые, расползаются по дому ночами, когда никто не видит. Сегодня кресло стоит, а завтра глядишь – колбы, колесики и стержни. Просыпаешься, а вокруг тебя стеклянные трубки фосфоресцируют, что-то скрипит, а вместо ноги – телескоп. Карл Поликарпович поежился и шикнул на разгулявшуюся фантазию.

Пытка жаковой напускной вежливостью продолжалась недолго – послышался скрип входной двери и голоса. Фабрикант с облегчением повернулся ко входу в гостиную. Посередине двери было окошко, что-то вроде иллюминатора, и в нем промелькнула ярко-рыжая шевелюра. «Яков», – с теплотой подумал Клюев.

Шварца он знал давно, еще с той поры, когда юный Яков проходил практику у него на заводе, но сдружились они года два с небольшим назад, в самом начале Проекта – накрепко. Фабрикант и сам не смог бы сказать, как это произошло. Умных студентов вокруг пруд пруди – это же Сайнс Айленд, по-ихнему, а по-русски «Научный Остров» – а также всевозможных механиков, изобретателей, ученых, сумасшедших, энтузиастов, гениев… А ведь Яков сразу выделился среди толпы.