Роман Злотников - Царь Федор. Трилогия

Когда в спальню, чуть пригнувшись, вошел отец, я тут же сел на кровати. Вернее не я, а мое тело. Оно само отреагировало таким образом, оставив мне лишь ошеломленно пялиться на высокого статного мужчину с гордым и властным выражением лица. Но едва он шагнул ко мне, как это выражение тут же сползло с лица, уступив место искренней тревоге. Он сделал пару торопливых шагов и склонился надо мной.

— Как ты, сынок?

Тут мое лицо, опять же само по себе, скривилось, и я уткнулся в широкую отцовскую грудь и облегченно заплакал… Черт, я действительно плакал. Не только мое тело, тело десятилетнего пацана, все железы внутренней секреции, гипофиз и эпифиз, а также вся остальная требуха которого работали так, как и положено в десять лет, и на психику которого за последнее время столько навалилось, но и я сам, крутой мачо, брутальный самец, жесткий бизнесмен, прошедший в своей жизни все — и бандитские стрелки, и накаты конкурентов, и наезды чиновников… Может быть, еще и потому, что у меня самого отца не было. Не знаю уж, как оно так повернулось, мать мне рассказывала, что батя был офицер и погиб где-то там, в далеких странах, в тех никем не объявленных и неизвестных большинству людей в мире войнах. Но когда я, став взрослее и заимев связи и возможности, попытался отыскать его следы, мне это так и не удалось. Ну не проходил по учетам Министерства обороны СССР офицер с такими именем и фамилией. Так что, может быть, мама мне просто лгала, чтобы не травмировать душу ребенка своими ошибками молодости либо не желая возводить для ребенка в идеал какого-нибудь обманувшего ее подонка. И вот сейчас я впервые в своей жизни уткнулся в широкую грудь отца…

— Ну будет, будет. — Тяжелая отцовская ладонь, будто шлем, почти полностью накрыла мою головенку и ласково потрепала волосы. — Вижу, дело идет на поправку. Дохтур Миттельних говорил, что велел перестать давать тебе настойку… ну будет, сынок. Перестань. Негоже царевичу слезы лить при людях.

Я послушно шмыгнул носом, беря тело под свой контроль, отчего поток слез сначала заметно уменьшился, а потом и вовсе пересох. Отец удовлетворенно кивнул и, бросив взгляд через плечо на небольшую толпу бояр, заполнившую половину отнюдь не маленькой, метров тридцать, комнаты, спросил, чуть возвысив голос:

— А верно ли мне боярин князь Шуйский докладывал, что ты, сынок, совсем онемел?

Я покосился на бояр, среди которых в первом ряду маячила физиономия козлобородого, и, мысленно злорадно усмехнувшись, ответил:

— Нет, батюшка. Неверно.

Отец довольно ухмыльнулся, а потом повелительно махнул посохом, который держал в другой руке: мол, пошли вон, холопы царские! Бояре тут же суетливо задвигались, затолкались и начали просачиваться через дверь обратно в коридор, что с учетом их непомерных шуб было не очень простой задачей. Отец дождался, пока все выйдут, и снова спросил:

— Ну как ты, сынок?

И я решил рискнуть. В конце концов, от кого еще здесь ждать помощи, как не от собственного отца?

— Плохо, батюшка, — глухо отозвался я, отчего лицо царя сразу же стало испуганным. А я продолжил: — С памятью у меня плохо. Будто отшибло. На людей смотрю и понимаю, что знаемы они мне, а кто и как зовут — не помню. Одежка как прозывается — не помню. Дохтур на языке немецком заговорил — знаю, что ведаю его, даже понимаю чутка, а — не помню.

Отец замер. Некоторое время мы сидели молча, не двигаясь. Я гадал, не испортил ли все этим признанием и не грозит ли мне сейчас быть немедленно упрятанным в какой-нибудь каземат, наподобие пресловутой Железной Маски. Ну кому нужен убогий наследник? Батя же сосредоточенно размышлял. А затем он снова вперил в меня обеспокоенный взгляд и осторожно, с явственно чувствуемым напряжением в голосе спросил:

— И что, ничего вспомнить не получается?

— Да нет, батюшка, — тут же отозвался я, — вспоминается. Но медленно, не сразу. Иногда уж спросить тянет, а я опасаюсь. А ну как посмеются или совсем за убогого примут? Я же никому о сем не говорил. Даже дохтуру. А то опять горькой водой поить начнет, а от нее никакого толку. Только все время спать хочется.

Лицо отца заметно посветлело.

— Вот и ладно, если вспоминается, сынок. Инда ничего, потихоньку все и вспомнишь. А что дохтуру не сказал, тоже ладно. Незачем ему все это знать. А я твоему дядьке Федору обо всем обскажу. Пусть все время рядом будет и тебе потихоньку подсказывает. Пока обратно все не вспомнишь. Окольничий Федор человек верный, зря языком трепать не будет, так что и слухов непотребных о тебе по Москве наново гулять не станет. А то и так уже много чего подлого бают… — Тут батя спохватился и оборвал себя. А затем снова погладил меня по голове, глянул совсем ласково и произнес: — Ты же у меня один сынок, наследник! Тебе государство наше опосля меня в руки брать. И продолжать род царей Годуновых… — После чего потрепал меня по макушке, поднялся и вышел из горницы.

А я ошеломленно рухнул на подушки. Ибическая сила! Да что же это за скотство такое?! Сначала вырвать меня из моей собственной, вполне налаженной и обустроенной жизни, забросить хрен знает в какой век, в совершеннейшую дремучесть и дикость, туда, где нет ничего для цивилизованной жизни — ни туалета, ни электричества, ни нормальной кухни, ни бассейнов, ни яхт, ни зубной пасты, ни… да вообще ничего! Да еще в тело десятилетнего сопляка, от которого просто априори ничего не зависит и зависеть не может. А теперь еще выясняется, что этот десятилетний сопляк — сын того самого горемычного Бориса Годунова…

В школе я учился неплохо, но именно неплохо, не более того. И, несмотря на то что история мне в принципе очень нравилась, я весьма смутно помнил, сколько и как процарствовал Борис Годунов. Ну другие были у меня интересы последнюю пару десятилетий, что прошли с момента, когда я читал о нем в школьном учебнике… Но вот что кончил он плохо, я помнил совершенно точно. Вроде как именно с него и началось то, что потом назвали Смутой. А то, что о его сыне я вообще ничего не слышал… ну или не помнил, было еще более неприятным фактом. В нынешние благословенные времена это могло означать нечто совсем уж отвратное — либо задушили, либо зарезали, либо вообще живьем в землю закопали… От этих мыслей у меня мурашки по спине побежали. Ну почему меня занесло именно в это время? В проклятый абсолютизм, когда царь вроде как всевластен, зато и спрашивают с него в случае чего по полной. Со всей семьей в придачу… Бли-ин, хочу демократию! Хочу продажных журналистов, черный пиар, комиссию сената и такой сладкий, приятный и ни для кого не опасный импичмент. Пусть папик спокойно уйдет на покой и будет ездить по странам с миссиями мира и взаимопонимания. И писать книжки о том, каким он был патриотом, опорой свободы и демократии, и как его несправедливо очернили враги. А не тянет за собой в могилу и меня в том числе… Короче, демократию хочу! Хочу, хочу, хочу!!! Ага, щас! А дулю с маслом?.. Нет, надо успокоиться и вспомнить все, что я слышал о Борисе Годунове и его времени.