Владислав Русанов - Гонец московский

Лицо Горазда дрогнуло и поплыло, как отражение в озере, когда дунет ветер. Вместо него появилась волчья пасть, клацнувшая зубами. Никита охнул, отшатнулся. Звериная морда сменилась орущей бородатой харей с выпученными глазами. Парень сжал кулаки, но пошевелить рукой не смог… И проснулся.

Светила луна. Яркие звезды водили вокруг нее неподвижный хоровод.

Заснеженные ели застыли вокруг лагеря, устремляя к небу верхушки, заостренные, как копья.

Багрово отсвечивал догоревший костер. Около костровища чернели сидящие люди. Они замерли, бессильно уронив головы. Должно быть, спали.

Рядом сопел Улан-мэрген.

Похрапывали стреноженные кони.

Далеко в лесу ухнул филин.

Никита лежал, не шевелясь, – сердце бешено колотилось, а руки и ноги все еще дрожали, как после долгого и быстрого бега. Странные мысли крутились в голове.

Правда ли Горазд разговаривал с ним с того света или все увиденное – пустая выдумка, не имеющая никакого смысла? И как ему учиться смотреть в глубь человеческой души? Ведь задача эта по силам, пожалуй, только настоящему мудрецу. Нужно прожить много-много лет, наблюдать, запоминать, постигать тайные замыслы людей, которые рано или поздно становятся явными… А это не так-то просто – за год или два не выучишься.

Раньше хоть домовой был, советом помогал, подсказывал, предупреждал об опасности, а сейчас кто поможет?

Улан? Татарчонок, конечно, предан ему до одури, но молодой, глупый, горячий. В бою будет драться до последней капли крови – а коли придется, так и умрет рядом, спина к спине, – но советчик из него никудышный.

Крыжак? Ну да! Будет рыцарь унижаться до бесед с каким-то там смердом… Хотя, судя по всему, жизнь его была нелегкая и богатая на приключения – абы кого Великий магистр посланником не назначит в далекую, чужую страну. Но все мы для него схизматики-иноверцы, да еще дикари. Ходит, словно кол проглотил, ни с кем словом не перемолвится, ест отдельно, будто бы брезгает. И сейчас лежит сам по себе. Ишь как вытянулся!

Парень чуть-чуть приподнял голову, чтобы посмотреть – как там крестоносец, и, к своему удивлению, увидел, что брат Жоффрей уже не лежит, укрываясь подбитым мехом плащом, а сидит, неспешно озираясь по сторонам. Казалось бы, чего тут удивительного? Ну проснулся человек. Мало ли что? Может, по нужде в лес собрался. Только что он так оглядывается, будто опасается чего-то? Никита даже дыхание затаил, стараясь, чтобы храмовник не заметил его взгляда. Что-то дальше будет?

Де Тиссэ долго сидел, не меняя позы. Смоляне, охраняющие стоянку, или не заметили его, или не сочли нужным обращать внимание, рассуждая, по-видимому, так же, как и Никита. Потом рыцарь осторожно снял с пояса кошель, неторопливо развязал узелок, сунул пальцы внутрь. Поковырявшись в мешочке, брат Жоффрей вытащил что-то – что именно, парень не сумел рассмотреть, мелочь какая-то, не больше лесного орешка. Вытащил и сунул в рот.

Снадобье? Неужели суровый крестоносец болеет и стыдится показать окружающим слабость?

Никита уже собирался закрыть глаза – найденное простое объяснение успокоило его, – как вдруг брат Жоффрей легко вскочил на ноги. Потянулся, разминая затекшую спину.

Вершиничи по-прежнему неподвижно сидели у догоревшего костра.

Рыцарь накинул плащ на плечи, неспешно затянул тесемки под горлом. Надел войлочный подшлемник и кольчужный капюшон. Тяжелый хауберк [124]он не снимал, полагая, что кольчугу лучше тащить на себе, чем в руках. Выходит, он и спит в нем? Или нарочно сегодня не снял? Готовился…

Поскрипывая снегом под подошвой, де Тиссэ прошел мимо охранников-смолян, мимо поспешно прикрывшего глаза Никиты. Он направлялся прямиком к куче тороков. Он не таился, не крался, даже бурчал что-то под нос, но ни один человек не поднял головы, не окликнул его. Все спали мертвым сном.

Что за наваждение!

Никита хотел тихонечко позвать крыжака, но понял, что язык не повинуется. Попытался пошевелить рукой и не смог. Даже пальцы не слушались. Он мог только лежать и смотреть, как брат Жоффрей вытаскивает из-под мешков свой меч, цепляет ножны на пояс. Поковырявшись в груде добра, рыцарь подхватил на плечо один из мешков, повесил на руку уздечку, взял под мышку седло.

Кони, стреноженные на краю прогалины, фыркали и дичились. Караковый жеребец Ильи негромко заржал и прижал уши.

Смоляне продолжали оставаться неподвижными. Никита ясно видел спину и голову одного из них – воин привалился боком к стволу березы с блестящей в лунном свете корой.

«Точно, чародейство! Ай да рыцарь!»

Брат Жоффрей не долго раздумывал, наметанным глазом выбрав наилучшего коня, и вкрадчивым движением схватил за недоуздок каракового. Накинул повод на могучую шею, сунул удила скакуну воеводы в рот. Успокаивая, погладил храп. Конь оскалился, беззлобно клацнул зубами – скорее в шутку, чем пытаясь укусить.

Никита невольно залюбовался, как быстро крестоносец уложил на спину животного потник и седло, затянул подпруги, привязал торок к задней луке. Еще несколько мгновение потребовалось рыцарю, чтобы подогнать путлища [125]на привычную длину… Толчок! Вот он уже в седле. Пятки глухо ударили в конские бока.

Жеребец сорвался с места в намет – только снежная пыль взвихрилась – и скрылся в темноте.

Какое-то время Никита прислушивался к быстро удаляющемуся топоту копыт, а потом провалился в тяжелый, похожий на забытье, сон.

Вилкас вышел к Смоленску ближе к полудню.

Парень бывал здесь не раз, и теперь сердце сжалось, как при встрече со старым знакомцем. Холм над могучим Днепром, стремнину которого нынче сковывал крепкий лед. Крепостная стена – прочный частокол по гребню вала. Маковки церквей горели на солнце: ма-ахонькая издалека Петра и Павла на правом берегу, Иоанна Богослова на Варяжках у моста уже на левобережье и, наконец, Михаила Архангела возле Пристани. А у подножия холма раскинулся шумный посад.

Раньше, говорят старики, Смоленск был еще больше и богаче. Даже Аскольд и Дир, когда спускались по Днепру, не рискнули высадиться, чтобы захватить город и хозяйничать в нем. Пришлось варягам аж до самого Киева сплавляться. Только Олег, прозванный Вещим, сумел убедить смолян платить ему дань.

С той поры многие Рюриковичи считали за честь княжить в Смоленске. И Вячеслав Ярославич, и Владимир Мономах. Но черный мор, прокатившийся почти сто лет назад, свел в могилу больше половины горожан. С тех пор город, не уступавший Киеву или Владимиру, никак не мог оправиться. Хотя татаро-монгольское нашествие каким-то чудом и миновало Смоленск, прежняя торговля восстанавливалась с трудом.