Константин Калбазов - Бульдог

— Я понял, Петр Алексеевич.

— Вот и ладно, что понял. Сколько меня не будет, мне то пока не ведомо, но думаю долго. Не поддавайся, Андрей Иванович. Гони от себя хворь и хандру. Коли отступишься, один я останусь. Ни Головкина, ни Голицыных мне к себе не перетянуть, малоопытен я в делах этих.

— Все выдюжу, Петр Алексеевич, не сомневайся.

— Кстати, до меня слушок дошел, что у Катерины Долгоруковой до меня ухажер был, какой‑то иноземец. Поговаривают, пока она меня не встретила, даже бежать с ним хотела. Ты часом ничего о том не слышал?

— Простите, Петр Алексеевич, но признаться я и понятия не имею, о чем идет речь.

Молодец, немец перец, колбаса, если и в курсе про Катькины дела, а это скорее всего так и есть, то держится вполне пристойно. А если и впрямь ничего не ведает, то никаких сомнений, он того иноземца найдет и по новой воспалит сердце влюбленного. Можно ли так с девушкой, которая за здравие твое денно и нощно молится? А почему бы и нет? Как еще отблагодарить за такое? Помолиться в ответ? А не лучше ли сделать счастливой в браке с любимым? Да, пожалуй это будет правильно. По божески.

— Ну, не знаешь и не знаешь. Ты прости меня Андрей Иванович, устал я что‑то.

Устал? Да не сказать, что так уж и сильно. Болезнь отступила, здоровый сон, обильное питание, настойки эти, чтоб им вместе с медикусом… Все это вполне благотворно сказывалось на его самочувствии, а потому отдых побоку. Дел невпроворот. Бежать нужно из Москвы. Бежать как можно быстрее, пока опять не взяли в оборот.

— Василий, а где Иван? Что‑то я его уж дня три как не дозовусь? — Едва только денщик появился в спальне, тут же поинтересовался Петр.

— Так, известно где. Бражничает да куражится. Сказывают, опять к Никите Юрьевичу Трубецкому сотоварищи наведывался. Пока ты плох был, Петр Алексеевич, так вроде попритих, Иван‑то, а как полегчало тебе, так снова за старое принялся.

В груди что‑то екнуло. Что‑то знакомое и радостное. Эх, сейчас бы покуражиться, заздравный кубок поднять, девку какую приласкать, выкурить трубку доброго табаку и на охоту. Вот именно так, все и сразу. Но радостное возбуждение как появилось, так и опало, блеск в глазах сменился задумчивостью.

Ох Ванька, Ванька, ума в тебе не на грош. То ли, дурости полна головушка, то ли не знаешь к какому берегу пристать и от родни хоронишься, и сюда носу не показываешь. Все же верно решил, нечего тебе делать в тайном совете. Оно может императору лично и предан, да только одной преданности мало. Нужно еще и делами заниматься, а ему за увеселениями да бражничаньем некогда и голову поднять, да осмотреться. Может гнать его? Нет. Нельзя. Не на кого опереться. И потом, хотя бы одного Долгорукова потребно при себе держать, все родне лишняя надежда, что не все так худо.

Странно, и откуда мысли‑то такие. Петр постарался присмотреться к себе самому и хоть что‑нибудь понять. Раньше все было ясно и понятно, люди делились на тех кто с ним в забавах и тех, кто хотел его от тех забав оторвать. Так например Остерман и Долгоруковы частенько относились к одной половине, к той от которой хотелось всячески отмахнуться, так как оттуда веяло скукой несусветной. Особняком была только Лиза.

Сейчас же он отчего‑то людей стал перебирать, как плоды, выискивая те что паршой побиты или с гнильцой. Отчего‑то тех у кого не было изъяна он больше не видел. У каждого, что‑то да было. И потом, смотрит на человека и оценивает его всячески, присматривается словно понять хочет, а будет ли от того польза.

— Вот значит как, — задумчиво произнес Петр, глядя на своего денщика, — Василий, а сыщи‑ка ты мне обоих и Ивана и Никиту.

Не сказать, что распоряжение Петра не удивило Василия. Тот даже как‑то подозрительно взглянул на императора. Видать знает, что и сам Петр бывал в увеселительных наездах в дом генерал–майора и кавалергарда Трубецкого. Ну да, пусть думает как хочет, то его дело. Главное, чтобы дело свое знал и исполнял незамедлительно. Он конечно Василию благодарен за то, что тот оказался рядом в ту ночь, но держать при себе за прошлые заслуги никого не станет. Потому как для службы потребны не только преданные и любящие, но еще и расторопные.

Появилась одна мысль. Оно конечно может выйти и так, что Петр ошибся. Ну конечно ошибся. Баба трусливая и безвольная. Ванька жены его открыто домогается, при товарищах, чуть в окошко хозяина дома не выбрасывает, а тот разве только носом не шмыгает. Ой ли? А все ли так, как мнится? Трубецкой он не глуп. То что робел и не мог дать отлуп Ваньке, так тут ясно все. Мало кто может воспротивиться любимцу императора, обласканного и пользующегося доверием, от того и своевольничающего безудержно. Эвон Бутурлин, науськанный Лизкой, встал ему в пику, и где он нынче? А в опале. Переведен по службе в украинскую армию…

Вот же диво дивное. То трое суток сыскать не могли, а тут и заскучать за думами не успел, как Ванька предстал пред ясны очи императора. Ну, как предстал, ожидает шельма, когда призовут. Петр призадумался над этим обстоятельством. Нет, не призывал он Ивана. Так, только поинтересуется, мол где он, без огонька, без надобности. А как потребовался, так сразу сыскали. Молодец Василий, видать не ошибся в нем. Не сам ведь бегал, государь в любой момент призвать может, но вот сумел все толково организовать. Богата на таланты русская земля, ох богата.

Пока любимец государев, в соседней комнате, ждет когда его государь призовет, Петр внимательно смотрит на другого. Никита Юрьевич Трубецкой. Довольно высок, и вполне себе статен, тело крупное, не иначе как склонен к полноте. Но крепок. Сразу видно, Ивану ничуть не уступит. Наверное относится к той самой породе, что перед начальством вид всегда имеет растерянный, хотя сам бывает куда умнее. На таких ставку в трудной ситуации делать сложно. Но если Трубецкой будет обласкан императором, то кто знает, чувствуя поддержку, может и расправит плечи.

— Здравия тебе, государь.

— Спасибо, Никита Юрьевич, и тебе поздорову. Ты уж не обессудь, но я сразу к делу. Так уж Господу нашему было угодно, чтобы я заглянул за край. На многое после того, я по иному взглянул. Все что казалось правильным и забавным раньше, теперь уж таковым не кажется. Повиниться я перед тобой хочу, Никита Юрьевич, за непотребное свое поведение, за беспутство моих сотоварищей.

Трубецкой метнул быстрый взгляд в подростка, удобно расположившегося на кровати, и тут же снова потупился. Но как ни краток был этот миг, Петр заметил и повлажневшие глаза, и искру злости, и какую‑то отчаянную решимость, и удивление. Может ошибка это, вот так с ним наедине беседовать? Ерунда. Не выказав доверие, нельзя рассчитывать на преданность. Что с того, что этот далеко не лучший из образчиков? Не на кого сейчас опереться. Остается только обездоленных, да обиженных вокруг себя собирать, пусть даже и сам в тех обидах частью и повинен.