Лев Прозоров - Слава Перуну!

Их было дюжины две черноусых, кареглазых кольчужников – мораваков в клепаных шеломах, с мечами и чеканами у поясов, со знаменитыми моравскими луками у седел.

И на их щитах и впрямь раскинул крылья Пястов белый орел.

И еще – рядом с предводителем сидел на мышастом мерине человек в черном балахоне и черном же куколе. На груди у него медно поблескивал крест с изображением Распятого.

Пан Скальский остановился и хмуро поглядел на пришельцев. Уже то, что они явились в Святую ночь при оружии и доспехах, было неслыханным поношением извечных обычаев. А уж приволочь с собой слугу Мертвеца… В другом месте, в другое время Збигнев Скальский просто плюнул бы под копыта коня вожака, – если не в лицо всаднику.

– Моравак, – тяжко сказал он. – Я слыхал, в твоей земле позабыли честь и обычаи предков. Но здесь Польша, а не Морава. Посему либо убери прочь свое железо, если хочешь остаться с нами, либо убирайся сам и не оскверняй воздух Святой ночи своим дыханием.

– Я привез вам волю круля! – крикнул моравак. Он видел, что люди расступаются прочь от его дружины. Не от страха, от гадливого нежелания даже стоять рядом с нечестивцами. И в голосе его звенела нешуточная злость.

– Воля круля подождет утра. Сегодня Святая ночь, или на Мораве и ее позабыли?

– Нет, ты выслушаешь ее! И немедля! – моравак встал в стременах и заревел: – Люди! Просветившись светом истинной веры, круль Мечислав повелевает! Отныне и навеки прекратить беззаконные беснования Купальской ночи! Не зажигать огня, кощунственно именуемого святым; и не творить у него поганских игрищ!

Толпа кметов ахнула – не оттого, что услышала, до большинства страшный смысл сказанного еще не дошел. Просто пан Скальский бросил веревку.

Бросил веревку священного кресива.

– Или ты, или круль – обезумели! – выкрикнул он. – На Святую ночь и Попель Братогубец не посягал! Она древнее всех крулей!

Тут человек в черном положил на плечо мораваку свою длань – тощую и белую, словно пясть скелета, – и произнес несколько слов на чужом языке.

– Sapienti sat… esse delendam… gladis at fastibus, – разобрала Ядвига.

По знаку предводителя двое мораваков стронули с места своих коней и подъехали к кресиву. Они дважды взмахнули секирами, а оцепеневшие люди только-только начали понимать, что они делают…

Рушат священное кресиво.

Отец Ядвиги схватил коня одного из всадников под уздцы. В тот же миг Прибывой в рысьем прыжке вышиб из седла второго кольчужника и подкатился, сцепившись с ним, под копыта коню вожака.

Мелькнула секира, и Збигнев Скальский страшно крикнул и зашатался. В пыль у копыт коня упала отрубленная, в мозолях от меча, десница хозяина Скалы. И еще раньше, чем замерли ее судорожно шевелившиеся пальцы, копье предводителя с хрустом вгрызлось в голую спину Прибывоя.

Здесь для Ядвиги все затянуло сизой дымкой. Она едва помнила, как молчаливыми боевыми псами рванулись на мораваков слуги и кметы Скальских – кулаки, рубахи, венки на злые конские морды, на стену щитов и кольчуг, оскалившуюся мечами и чеканами. Как с ними кинулась она в твердой решимости выхватить из-под ног сражающихся что-то очень ценное и хрупкое. Как рухнул рядом с ней – едва успела увернуться – пробитый копьем молодой кмет. На лице ни боли, ни страха, только безграничное изумление…

Они никак не могли поверить в то, что творилось. Их убивали. Убивали у родного порога. Убивали пеших, полунагих, безоружных. Убивали в Святую ночь мира и любви…

И когда они это поняли, они побежали. Они бежали по сырой от целебной купальской росы траве, а вслед гаркали луки и весело свистели стрелы, ржали кони и всадники кололи копьями, рубили с седла… Большинство, не столько из благоразумия, сколько по купальской привычке, кинулись в лес, волоча на себе раненых и истекающих кровью. И лес не выдал – конники поворачивали прочь от опушки…

Ядвига бросилась к замку. Что бы с ней было – неведомо, но кто-то, бежавший сзади, вдруг упал, придавил к земле, оцарапав проклюнувшимся из груди стальным жалом стрелы. Рядом гремели копыта и улюлюкали мораваки, и она затаилась под наливающимся холодной тяжестью телом, прижимая к груди спасенную из-под ног и копыт драгоценность.

Больше она ничего не помнит. Ей рассказали, что утром ее привели к замку испуганные кметы. К груди она прижимала окоченевшую длань отца.

Очнулась она лишь на следующий день. И все сутки провела у постели Збигнева Скальского…

– Когда отец услышал рог пана воеводы, он послал меня к воротам. Отец сказал: «Уж если пан Властислав пришел, чтоб напасть на друга в его доме, то ни мне, ни вам, дети, незачем оставаться на этом свете».

Ядвига замолчала, глядя на воеводу спокойными зеленоватыми глазами. И воевода, не отводя взгляда, взял ее руку.

– Панна Ядвига, – от скорби, жалости, гнева голос его скрежетал, как ржавый меч, когда его тянут из ножен. – Панна Ядвига, клянусь…

– Не надо, пан воевода, – она наконец опустила глаза и вынула свою холодную руку из его пальцев. – После… после всего, что случилось, я боюсь верить клятвам. Мы пришли. Отец ждет пана. – Ее белые пальцы отодвинули тканый полог с обережным узором из крестов с заломленными посолонь концами.

Кожа, изжелта-серым воском обтекшая высокие скулы, заострившийся нос, синие губы под инисто-белыми усами. Под прикрытыми веками что-то двинулось.

– Отец, – впервые Ядвига заговорила живым, теплым голосом. – Отец, это пан Властислав. Он пришел…

Синие губы шевельнулись:

– Спасибо, дочка… спасибо… Иди…

Колыхнулась тканая занавесь. И дружинники круля Земомысла остались вдвоем. Горел каганец.

– Ты пришел… – дохнули синие губы.

– Пришел.

– Хорошо… – восковая рука на одеяле двинула пальцем. – Сядь.

Пан Властислав опустился на лавку.

– Я тут лежу… Думаю… – при вздохах у Збигнева Скальского дергалось лицо и что-то сипло, глухо клокотало под одеялом. – Я же… Ты знаешь, всю жизнь – крулю… И отцу его… За что?! – Збигнев повернул голову, и пан Властислав впервые увидел его глаза.

Глаза смертельно обиженного ребенка на лице умирающего старика.

– Это не круль. – Что-то вновь скрежетнуло в горле старого воеводы. – Я клянусь тебе, Збигнев. Я знаю Мечислава, я знаю моего Мешко… Он не мог. Я знаю.

– Не круль? – шелохнулась восковая рука.

– Нет. Не круль. Моравская шваль из дружины его новой жены. Ничего, Збигнев, ничего… Я еду в Гнезно. Круль все узнает. Все. А тех… Их я найду сам. Клянусь!

Збигнев Скальский прикрыл глаза.

– Хорошо. Властислав… Ты побудь тут. До рассвета. Хочу… Хочу видеть Световита. Хочу видеть, что Он еще светит…

Больше они ничего не говорили.

Только трещал фитиль каганца.

За окном серело, таяли звезды. Серость сменил румянец рассвета. И наконец из-за дальнего леса поднялся край алого диска.