Лев Прозоров - Слава Перуну!

– Дрянь для дураков вроде князь-Глебовых дружинничков, – не особо понижая голос, заявил он. – Зимой из натопленной избы не вынеси, на морозе ломаться начинает. И в узловатом дереве вязнет.

Следующий продавец клинков на груди носил крест – значит, не сорочин – и сидел за прилавком молча, сцепив руки в золотых перстнях на внушительном пузе. Бороды у него не было – только здоровенные усы, потешно торчащие в стороны из-под вислого носа. При появлении дружинников торговец только приподнял тяжелые веки и качнул островерхой шапкой.

Большая часть оружия в этой лавке напоминала только что виденный сорочинский меч. Одно только, что клинки были не дымчатые – но золото и камни на рукоятях смущали вятича. Мечеслав Дружина вообще не привык носить что-то яркое и блестящее – ну, кроме гривны, обручий и перстней. И те-то были или темного серебра, или из меди – и уж точно без блескучих камней. Да, в засадах больше сидеть не приходилось – пока, но кто поручится за завтрашний день? И въевшиеся с детства привычки отвязываться не желали.

Но один клинок, короткий, с притопленной в широком устье кожаных ножен рукоятью, привлек внимание вятича. Он лежал чуть в стороне от крикливо разукрашенных собратьев, будто пренебрежительно сторонясь их. Что-то было в нём… молчаливое достоинство истинного воина.

Если б не явственно иноземной выделки кожа ножен, не яркая бронза, оковавшая затылок рукояти, вятич бы побожился, что нож пришёл из лесных городцов его земли.

– Доброго дня, торговый человек, – окликнул купца Мечеслав.

– И тэбэ пуст улыбнотса этат дэн, храбры витаз, – выговор у чужеземца был жуткий, но, в общем, понятный.

– Сколько просишь за этот нож? – Мечеслав почтительно поднял с устилавшей прилавок ткани глянувшееся ему оружие. Выдвинул клинок из ножен – и убедился, что оружие не зря приглянулось ему.

Торговец, приветливо улыбаясь полными губами, назвал цену.

Брови Икмора прыгнули под опушку прилбицы.

– Два коня серебром?!

Купец приподнял округлые плечи под цветастой свитой.

– Можна так сказат, да.

– Два коня?! – повторил Икмор.

Купец снова прикрыл веки.

– Добрий дарога для храбрий витаз. Пуст снова приходат, кагда будэт харошый дабыча илы кназ будыт им щедры.

Икмор сделал такое лицо, будто хотел сплюнуть.

– Ладно, Дружина. Ты хазар убивал и без этого ножа и дальше без него обойдешься.

Они успели сделать только несколько шагов в сторону от лавки, когда услышали за спиной:

– Стой! Пагады, слышыш!

Толстый купец подскочил к ним.

– Ты так сказал – храбрый витаз убывал хазар, да? – смотрел усатый в лицо Икмору, но смуглым пальцем тыкал в грудь Мечеславу Дружине.

– Храбрый витязь первого хазарина в девять лет взял, – ответил за друга Икмор. Про жизнь Мечеслава в родном краю любознательный сын Ясмунда выспросил вятича ещё в Новгороде-Северском.

– Убывал и будэт убывал, да? – черные с проседью усы встопорщились.

– Будет, – ответил теперь сам Мечеслав, против воли подлаживаясь под странную речь чужеземца.

– Пайдом, – купец ухватился за рукав Мечеслава и потащил его назад, к лавке. Удивленный Мечеслав не противился, а Икмор шел за ними.

– Вот! Бэри! – купец прямо-таки втиснул в ладонь Мечеслава рукоять полюбившегося ему оружия. – Бэри, витаз!

Мечеслав с сожалением покачал головою.

– У меня столько серебра нету.

– Нэ нада сэрэбра, так бэри, да! Толко адын… адно… будэш убывал хазарски пёс, скажы – нэт, нэ слова, я знал, в бою слова врэмэны нэт – тут скажы! – купец указательным пальцем свободной руки ткнул себя в грудь. – Скажы так: «Сабака, помны сэло Вардар! Помны Гаянэ Манушан! Дэты Гаянэ Манушан – помны, сабака!»

На последних словах голос смуглого торговца сорвался, он, выпустив сжатые поверх рукояти кинжала пальцы вятича, резко отвернулся от ошеломленных дружинников.

Мечеслав молчал.

Вот стоял рядом с ним чужак.

Не вятич. Даже не славянин. Не воин. Другой земли, другой крови, другой веры и речи.

Только вятич мог поклясться – он знал, что сейчас видит купец.

Разоренное село. Горящий дом. Дом, где жила женщина, которую чужак не сумел защитить.

Что-то очень похожее на то, что виделось самому Мечеславу в беспокойных снах.

Не оглядываясь на Икмора, Мечеслав Дружина высыпал на прилавок серебро. Всё, какое было.

– Вот, возьми, добрый человек.

– Нэ нада… – хрипло булькнул, не поворачиваясь к друзьям, смуглый торговец.

– Возьми, – тихо, но настойчиво повторил вятич. – Я не привык за так забирать… а дары – дары я беру только от своего князя.

По тому, как одобрительно хмыкнул за спиной друг, Мечеслав уверился – сами внезапно пришедшие на язык слова были верными. Такими, как надо.

– И я… я сделаю, как ты просил, добрый человек. Обещаю.

Некоторое время оба друга шагали прочь молча.

– Ну вот, – будто отрываясь от раздумий, выговорил наконец Икмор. – Ни товара, ни серебра – больше на Подоле делать нечего.

– Угу, – буркнул Мечеслав Дружина. Он сейчас как раз раздумывал о том, как чудно вышло – вот ещё и своей мести не завершил, а принял на себя чужую. Совсем чужую – что ему этот черноусый из далекой земли, что его беда? И вроде бы нету чувства, что сделал не то…

Странная всё же вещь – жизнь.

В путь отправились осенью, после того как селяне заплели на полях «Велесовы бороды» – последние несжатые снопы. На токах грохотали цепы. Листья уже начало пятнать понемногу рыжим и желтым, и ветер нес серебристые паутинки, но птицы пока ещё на полдень не потянулись.

Череда телег между двух верениц всадников, над головою которой реял алый великокняжеский стяг с Соколом и Яргой, пустилась в путь из Киева. Тем же днем пересекли они порубежную речку Ирпень, отделявшую земли полян от кроваво замирённой Ольгой Деревской земли.

– Ну, вятич, весело ехать? – окликнул Ратьмер.

– Ага, – жмурясь под осенним солнышком, откликнулся Мечеслав.

Дружинник хмыкнул:

– Ну… веселись впрок, пока можно.

– А что, – повернулся к приятелю Мечеслав Дружина, – скоро нельзя будет?

– Увидишь.

И Мечеслав действительно увидел.

Перемена, что называется, резала по глазам. Нет, по-прежнему светило, взблескивая на паутинках, остывающее осеннее солнышко, по-прежнему дул ветер, качая верхушки обступивших дорогу деревьев, шелестела пока ещё только начинавшая менять цвет и жухнуть листва.

Люди переменились.

И дело было не в других узорах на рубахах тех, кто попадался навстречу, или на стенах хат. Не в подолах рубах…

Исчезло, как отрезанное, то, что жило в полянской и северской земле, то самое «страны рады, грады веселы». Нет, от конных не бежали, не прятались в лесу. Но никто не подходил перекинуться шуткой, никто не махал сорванной с головы шапкой-еломкой, никто не кланялся приветно. Деревляне отходили, кто ехал – съезжали с дороги полюдья и молча смотрели на едущую мимо киевскую дружину – кто искоса, кто исподлобья, кто прямо и открыто. Но все – одинаково.