Лев Прозоров - Слава Перуну!

Трое. Один вверху, двое внизу.

А коней четверо.

С заводным, что ли? Ну не с вьючным же в дозоре сидеть.

Слева зашелестело.

Уже в прыжке взглянул в водянисто-серые, едва ли не в упор смотрящие, изумлённые глаза.

Четверо коней. И всадников четверо.

Свистнула, едва разминувшись с виском, узловатая дубинка с торчащими из раздутого толстого конца матовыми чешуйками.

Не к месту припомнилось, что мещерские бойцы, как рассказывали, собирают с побеждённых покойников не головы, как вятичи и русь, не содранную с макушки кожу с волосами, как печенеги, а выломанные челюсти, увешивая ими себя, как ожерельем.

У здешнего родича муромы, голяди и мещеры челюстей на груди не висело. Но попадать под дубинку всё едино не стоило.

Все эти мысли уместились в мгновение, когда уходил от удара и заносил меч.

– Гудай! [21] – яростно завопил тот, в рысьей шкуре, с осины. За спиною затрещали кусты.

Что такое меч, вооружённый дубиною воин знал – ушёл от удара клинка ловко.

Ох, нехорошо, с четверыми в незнакомом месте драться. Мечеслав пронзительно свистнул, присел, пропуская над ухом сулицу… и не повернёшься к дубине-то затылком…

В этот момент что-то врезалось под колени обладателю дубинки, и он с непонятным, но явно бранным «Яньда!» [22]взмахнул в воздухе пошевнями.

Мечеслав немедля развернулся – как раз вовремя, чтобы рубануть мечом по занесенной над его головою руке с боевым топором. Хрустнула кость, на рыжую листву плеснуло горячим и вишнёвым, хозяин топора хрипло каркнул от боли, осев на колени. Мечеслав шарахнулся от пропоровшей плащ и свиту сулицы – ею ударили, как настоящим копьем, в упор. Тем же движением ударил по голове поднимающегося бойца с дубинкой. Дубина рухнула в опавшую листву, а за нею, заливая всё алым, повалился и враг.

Рядом заорал Войко – откуда?! Велено было же после свиста бежать! – Мечеслав вскинул голову – на него падал, как коршун, дозорный в рысьей накидке, метя в глаза ножом.

Уворачиваться уже не было времени, упал на спину, выставив перед собой лезвие варяжского меча.

Окончание у меча тупое, и заколоть им врага – непросто. Но не тогда, когда враг сам кидается на клинок с высоты в полтора человека. Яблоко вдавилось в лесную землю и опадь целиком, тяжко потянуло развороченным чревом, а из распахнутого рта выплеснулось прямо в лицо вятичу вперемешь с кровью кислое.

Отшвырнул дергающегося дозорного, ошалело озираясь в поисках четвертого. Увидел спину – враг бежал к коням. На этом не было ни рысьего плаща, ни волчьего – сукном подбитый кожух. Рядом обнаружился бледный, как зимняя луна, Войко, обеими руками держащий перед собою вражий топор. Выдернул из рук отрока оплетенное ремнями топорище, метнул – л-лешший! Не привык он швыряться этими тяжеленными дровоколами! Топор, крутанувшись, ударил не в спину и не в затылок – в круп коньку. Тот, бедолага, взвизгнул жутким голосом и полетел кувырком.

«Проклятье это моё, что ли, – тоскливо мелькнуло в голове вятича, – коней калечить, скотину безвинную. Вот так и у первого хазарина… нет, у второго…»

В два прыжка подскочил к месту, где бился искалеченный конь. Придавленный всадник мотался безвольным чучелом. Голову вывернуло так, что Мечеслав увидел лицо – такое же голое и безусое, как у того, с дерева.

Из четырех доглядчиков остался один, однорукий. Теперь уже Мечеслав кинулся к нему, пытающемуся встать, ударил кулаком. Раненому, оказалось, немного надо – повалился мешком. Вот так, теперь перетянуть культю, чтоб дожил до расспроса хотя бы.

– Мох! Серый! Паутину! Живо!

Конечно, такую рану мхом да паутиной – даже тем количеством, что можно набрать в ельнике осенью – не больно заткнёшь, но хоть чем-то…

Ну вот, хоть струя унялась, и то хлеб…

Теперь связать. Его же поясом. Руки в локтях. А стреножить его штаны без пояса сами стреножат.

А теперь…

От заушины отрок отлетел в кусты.

– Свистну – беги! Свистну! Беги! Я тебе это говорил?! – вполголоса зашипел, вставая над ним, Мечеслав Дружина. – Говорил я тебе?!

– Д-да… – проговорил Войко. Встал, держась за распухшую щеку. – Так я ж бежал…

– Чего?!

– Бежал! К тебе бежал! Ты ж сказал только «Беги!», а куда – не сказал!

Несколько ударов сердца Мечеслав рассматривал закусившего губу, сопящего, исподлобья, но твердо глядящего на него Войко. А потом злость сгинула, и вятич, садясь на землю, засмеялся, но тут же сам себя оборвал. Не больно хорошим смех получился.

В общем, отрок-то прав вышел, коли подумать. Ну побежал бы – догнать могли, а привести подмогу не успел бы всяко. И ведь это он под ноги тому, с дубиной, кувыркнулся.

– Басс… басалыха русынскы… валацуга… – зашипело с желто-рыжего, щедро забрызганного красным, ковра. Ожил безрукий. Ожил и кривичем оказался. Любопытные дела. Тут, похоже, не только эта, не пойми какая, родня мещеры да муромы гуляет.

С конями вышло хлопотно – оказались злые, как печенежские, да ещё близость боя и крови их взбудоражила. Эх, сюда бы Ряско или Муху…

Нету времени с ними возиться. Надо отволочь побратимам однорукого языка. За конями и потом вернуться можно. А ежели раньше вятича поспеют на запах крови лесные звери – такую, стало быть, конские Боги, близнецы-Усени, чужим скакунам судьбу дали.

А вот беднягу с разбитым топором крупом и несчастного, ещё дергавшегося, доглядчика в рысьей накидке Мечеслав добил сразу же. Конька сулицей, а человека – ножом по горлу.

На такую смерть не стоит обрекать никого. Даже хазар, пожалуй.

И он вернулся, чуть попозже, уже доставив пленника, на груди которого поблескивала золотою насечкой толстая гривна, в распахнувшее ворота Красное. Вернулся с Войко, теперь с трудом сдерживающим радостную улыбку. Показал, как ловить осилом коней и усмирять их. Как отсекать головы у убитых – поближе к затылку, и топором это делать ловчее, чем мечом. Во второй раз их, вернувшихся, встретили уже радостными криками все русины Красного становища. Отроки приняли под уздцы коней доглядчиков. Войко, едва дождавшись дозволения старшего, умчался вместе с местным отроком насаживать добытые головы на тын. К его полному счастью, Мечеслав первой протянул ему голову обладателя дубины со словами:

– Держи, твоя. Без тебя б не справился.

Местный посадник носил выразительное прозвище Недосека – Мечеслав бы скорее назвал его Недошивой, вместо правой щеки у воеводы был жуткий узел из шрамов на месте плохо заштопанной раны – руки, что ли, тряслись у лекаря? Из-за этого он слегка шепелявил, а глаз над изуродованной щекой казался всё время не то от ярости, не то от изумления вытаращенным и закрывался плохо, а рот кривила вечная усмешка.

– …А што тут шделаеш-то? – угрюмо вопрошал Недосека-Недошива Икмора, видать, продолжая какой-то разговор. – У меня вшего войшка, парень, – дюшина отроков. Кривиши мештные – мирятиши ш башеей – больше доглядшики, шем воины. И против ворот эти ушелишь… пойдешь тут Шмоленшк вырушать – одно што швоих там и полошишь.