Лев Прозоров - Я сам себе дружина!

Музыка вдруг оборвалась. В тишине стало слышно, как звонкий женский голос возвестил:

– Вижу зелёный сад, полный цветов!

Пардус и второй воин вновь опустились на колено.

Поднялись опять.

– Вижу в саду том отца своего и мать свою!

Опустили.

Подняли.

– Вижу ладу своего, Тудко моего ненаглядного, в том саду! Он зовет меня к себе! – зазвенел радостью девичий голос.

С этими словами она соскочила с ладоней воинов, пробежала под воротами – и замерла, когда одна из девушек в венке из сухих ветвей положила ей руку на плечо. А на её место уже вставала Мирава…

Они поднимались по ладейным сходням, уложенным на уступчатый бок крады, впереди шла женщина в белой кике, а за ней девушки в белом вели двух согласившихся уйти за воинами в мир Богов и предков. А Мечеславу Дружине в этот час казалось, что крада бесконечно велика, и ладья уже стоит в звёздной реке Троянова Пути. И вслед поднимавшимся снова подавали голоса струны гуслей, глотки дудок, язычки варганов, утроба волынки. Белые одежды трёх женщин с завешенными лицами словно светились в сгущавшейся тьме.

Но вот все пятеро переступили через борт ладьи. Рога кики – теперь они казались почти светящимися – поднялись над головою первой молодки. Блеснул серп – и тоненькая тень тихо и мягко осела на дно ладьи. Туда, где ждал её Тудко. А девушки в сухих венках уже подводили под руки Мираву. Снова взблеснул, на миг вознесясь над рогами белой кики, серп – и Мирава улеглась рядом с Рознегом.

Тремя белыми тенями сошли по сходням наземь женщина в белой кике и её безмолвные помощницы. С каждым шагом их одеяния всё меньше отдавали жутью болотных огней, словно гасли, становясь обычной белой тканью. В самом низу девушки уже вели женщину под руки, белые рога кики клонились вниз. Не было личины – была тяжко уставшая немолодая женщина в белом.

Сходни тут же отняли от бревенчатого бока крады.

Пардус подошёл к костру с пылающим факелом. Метались космы огня, чёрные в золоте капли горящей смолы капали с факела в траву, оставляя обугленные дымящие проплешины. Голова вождя-русина была обнажена, и видно стало, что она обрита наголо, только от темени к левому, украшенному серьгой уху свисает одинокая золотистая прядка. Факел копьём вонзился между брёвен крады, будто между рёбер, вспыхнул хворост, огонь с хрустом и треском взметнулся вверх, загудел, завыл, разрастаясь. Золотые волны ударились в борта ладьи. Собравшиеся на погребенье попятились от ударившего в лицо жара, отступая шаг за шагом, – от жара курчавились, потрескивая, брови и усы.

– Чуешь?! – сквозь рёв пламени крикнул Вольгость Верещага почти в самое ухо вятичу. Как ни странно, он смеялся, хотя огромный костёр бросал отблески на влажные дорожки, пролёгшие через его скулы и щёки. – Ветер!

– Ветер?

– Да! Стрибог послал ветер, Он принял их!

Услышав имя Трёхликого, Мечеслав Дружина прикоснулся к груди – в том месте, где на шнуре под рубахою висела стрела Бога-Воина.

На огненную башню, в которую превратилась крада, трудно было глядеть – будто на солнце. Поэтому Мечеслав Дружина не знал – показалось ли ему, что на какое-то мгновение над охваченными пламенем бортами насада поднялась вторая ладья, сотканная из золотых языков.

Поднялась. Взмыла. Исчезла в ночи…

Погребального пира-стравы Мечеслав толком не запомнил – после первых же двух глотков из ходивших по кругу ковшей с брагою он вдруг понял, как устал. Едва соскочив сегодня с седла, весь остаток дня рубил деревья и складывал из них краду. Еле сумел встать на некрепкие ноги, проковылять несколько шагов до кустов, росших в сторонке, да под ними и заснул, завернувшись в плащ. Сквозь сон слышал, как затянули песню про северского князя Чёрного, убитого хазарами, да про то, как дочь его кинулась с башни горящего города вниз, чтоб не достаться коганым живою…

Проснулся уже на рассвете, от холода. На плохо гнущихся ногах спустился по крутому склону к реке, ополоснулся водою, наспех помолился показавшему краешек над лесом солнцу. Стало полегче. Отогнал комаров, радостно слетевшихся, похоже, со всей Семь-реки и устроивших свой пир, и едва ли не быстрей, чем спускался, взлетел обратно, на обдуваемый ветром берег. Все едино поесть успели здорово. Походя зачерпнул холодного пепла от края одного из малых костров, на которых готовили еду, потер, унимая зуд, покусанные места.

Просыпавшаяся дружина – вернувшаяся из похода и здешние, куряне – скидывала на ещё чадящее пепелище на месте крады землю, выкапывая её тут же, так что выходил ровик-борозда. Мечеслав скинул плащ, рубаху и чугу, оставшись в одних штанах, и тоже взялся помогать. Ещё не помня в лицо и по именам всех из полусотни, воевавших на Рясском поле, отличал их легко – они, в отличие от курян, не оглядывались недоумённо на его плечи и руки, не похожие на селянские, но и не меченные колотыми узорами, по обычаю руси.

На вершине земляного горба в полтора человеческих роста, Пардус поставил свежий, только ободранный от коры деревянный столб. Вытащив нож, принялся вырезать на нём знаки – в девять рядов.

– Что это он там режет? – тихо спросил Мечеслав случившегося рядом Вольгостя.

– Имена их.

Мечеслав посчитал. Значит, каждое имя – ряд знаков? Тогда восемь бы вышло…

– А девятое чьё?

– А девятое княжье, чтоб кто мимо пойдёт, знал, чьих людей прах под могилой.

В Курске вождь руси расстался с печенегами Янала – те повернули на полдень, к степи, уводя добытых на Рясском поле коней и увозя долю добычи, которую им тут же Пардус и выделил. Остаток добычи поделил между дружиной. Мечеславу выпал мордатый хазарский конёк, которого он определил вьючным – к облегчению, надо полагать, Вихря, островерхий шлем с кожаной бармицею – по счастью, без кагановой пятипалой лапы, и дюжина стрел с гранёными клювами. Конька Мечеслав немедленно нарёк Ряско – в память о поле, на котором он заслужил эту долю в добыче.

Оказалось, Курском дорога их не кончается. Одноглазый «дядька» дал дружине сутки отдыха, а назавтра снова в путь. Однако ничего особенно разглядеть за эти сутки в Курске и окрестностях Мечеслав Дружина не успел. У седоусого оказалось очень странное понятие об «отдыхе» – дружинников он безжалостно гонял по крепостному двору, а отроков и временно приписанных к ним Мечеслава с Вольгостем отправил на подмогу отрокам Курским – чистить ров и забивать в него новые колья.

Не так беспечно, оказалось, расположился Курск над берегом Семь-реки. С двух сторон его защищали Семь и Кура, а с третьей стоял насыпанный вал, а под ним – ров. Во рву – по пояс стоялой дождевой воды, а в воде торчали деревянные колья.

Так что половину из проведённого в Курске дня Мечеслав вытёсывал колья, выбирая те породы деревьев, что покрепче к гнили, и обжигал их на костре, а потом лез в мутную воду рва, распугивая лягушек с головастиками, плавунцов, вертячек и прочую водяную живность, выдирал старые колья и втыкал на их место новые. Рядом с ним работал, постоянно лупя себя по щекам, плечам, груди и животу, Вольгость Верещага. Вымазанные в тине ладони щедро пятнали лицо и тело русина.