Майкл Муркок - Стальной царь

Капитану Леонову вся эта информация показалась в высшей степени невнятной.

— Как же нам тогда вести переговоры? Чего вы хотите?

Махно сказал:

— Вы наши пленники. Мы не хотим кровопролития. Мы лучше захватили бы ваш корабль. Капитан Леонов помрачнел:

— Я не отдам вам судно.

— Выбор у вас невелик, — сказал Махно и выглянул в иллюминатор.

Мы все последовали за ним. На подвижных стальных тросах, свисавших с черного корабля, вооруженные люди подбирались к нашим машинным отделениям.

— Через несколько минут ваши машины будут остановлены, капитан.

Он ещё говорил, когда наши моторы замолчали. Один за другим стихали они. Снаружи сквозь вой ледяного ветра доносились ликующие вопли.

Капитан сунул руки в карманы.

— Что теперь? — спросил он с убийственным хладнокровием.

— Вы же видите, что полностью находитесь в нашей власти.

— Я вижу, что вы пират с большим опытом.

— Не зарывайтесь, капитан! Это не пиратство. Мы с вами вели бой. И этот бой выиграл я.

— Вы бандит и захватили корабль, который представляет правительство Союза Славянских Республик. Что является пиратством чистой воды. Пиратством, мятежом и предательством. Мы действительно находимся в состоянии войны, капитан Махно. Предполагаю, если у вас ещё не окончательно отшибло память, вы сможете припомнить, кто наш враг. Это Япония.

— Война между двумя авторитарными системами, а не война между народами, — упрямо возразил Махно. — Что же вы за социалист, в таком случае, капитан?

Леонов уставился на него мрачно.

— Я вообще не социалист. Я лояльный российский подданный.

— Ну, а я — не лояльный российский подданный. Я анархист и, поскольку вас, кажется, интересует мое происхождение, — украинец. Мы против всех и всяческих правительств и особенно — против петербургского. Во имя народа, капитан Леонов, мы требуем от вас передать нам этот корабль.

Леонов попал в затруднительную ситуацию. Он не хотел бессмысленно жертвовать жизнью своего экипажа, но и с чистой совестью сложить с себя командование тоже не мог.

— Могу предположить, что вы демократ? — заметил Махно.

— Разумеется!

— Тогда предоставьте решать своим людям, — просто предложил анархист. — Чего они хотят: жить или умереть?

— Ладно, — отозвался Леонов. — Я спрошу их, — он повернулся к нам:

— Господа!

— Мы будем сражаться, — заявил Пильняк. — Если они победят, то пусть соскребают нашу кровь с палубы. Ни один из нас не возразил. Махно, казалось, не ожидал ничего иного.

— Я даю вам возможность обдумать ситуацию, — сказал анархист и забрался наверх в люк. — Вы больше не можете летать. Мы доставим вас на нашу главную квартиру. Если кто-нибудь из вас решит примкнуть к нашему делу, мы примем его с радостью, как брата.

Капитан Леонов не отдал нам приказа стрелять. Мы смотрели, как анархисты уходят, закрывая за собой люки. Только теперь мне стало ясно, что мы попались на обходной маневр. Во время переговоров мы не следили за тем, что происходит снаружи корабля. Я думаю, Леонов тоже это заметил. Когда мы возвращались в рулевую рубку, было очень хорошо видно, что, в этот момент капитан был далеко не лучшего мнения о себе. Как воздушный тактик он не имел себе равных. Но в дипломатии он действовал куда менее успешно. Похоже, Махно выиграл эту шахматную партию, не потеряв ни одной жизни ни с одной стороны (потом я узнал, что это было в его обыкновении).

Мы беспомощно смотрели, как навстречу нам проплывают звезды и облака, в то время как корабль анархистов тащил нас на свою базу.

В рулевой рубке капитан Леонов сделал попытку связаться с Харьковом, попытался получить инструкции и обрисовать наше положение. Наконец радист отодвинул рацию.

— Они вырвали антенну, ваше высокоблагородие. Мы не можем ни передавать, ни принимать сообщения. Леонов кивнул. Он поглядел на Пильняка и меня:

— Итак, господа, ваши предложения?

— Мы полностью во власти Махно, — сказал я. — Если мы не ворвемся на его корабль через те же люки, нам его не остановить.

Леонов наклонил голову, как бы размышляя. Когда он снова взглянул на нас, он уже полностью взял себя в руки.

— Я думаю, мы могли бы немного вздремнуть, — заметил он. — Я сожалею, что не мог предусмотреть эту специфическую проблему, господа, и что у нас нет приказов на случай подобной ситуации. Думаю, лучше мне заявить здесь и сейчас, что я складываю с себя полномочия.

Его речь показалась мне весьма своеобразной, почти экзотической. Но вместе с тем я стал куда лучше понимать русскую душу, чем ещё несколько месяцев назад. Несмотря ни на что, я поражался выдержке Леонова. Это был человек чести, который считал, что не выполнил своего долга. Он дал нам полную свободу действовать так, как каждый из нас считает приемлемым лично для себя.

Не менее сильное впечатление произвел на меня диалог между Махно и Леоновым. Хотя они и были противниками, оба обладали одним и тем же чувством долга, который побуждал их действовать. И поскольку Леонов утратил в собственных глазах компетентность, он не считал больше возможным определять курс для остальных. У меня было впечатление, что и Махно и, вероятно, множество других казачьих атаманов обладают точно таким же чувством долга. В противоположность многим политическим или военным вождям, они не предпринимают никаких попыток оправдать свои ошибки и не хватаются мертвой хваткой за свои посты. Для них власть означает огромную ответственность и дается только на время. Я понял, как я думаю, одну или две основополагающие вещи из важнейших вопросов русской политики. Нечто, не поддающееся точному описанию обычными словами. Эти вопросы оказались одновременно проще и сложнее, чем я предполагал. Пильняк отдал честь:

— Благодарю, ваше высокоблагородие. Мне не оставалось ничего другого, как последовать примеру Пильняка. Леонов ответил нам салютом и затем медленно возвратился в свою каюту.

Неожиданно одна мысль пришла мне на ум:

— Боже милосердный, Пильняк, а он не собирается застрелиться?

Пильняк поглядел вслед удаляющемуся капитану:

— Не думаю, мистер Бастэйбл. Это было бы трусостью. Он снова возьмет на себя командование, если мы его попросим об этом. А пока он отпускает нас, чтобы мы могли сделать то, что позволило бы нам сохранить наши жизни, оставаясь отдельными личностями, а не экипажем. В известной степени мы простодушный народ, мистер Бастэйбл. Как индейцы. В определенном смысле. Когда наши военные вожди терпят поражение, они тотчас же отступают, покуда мы не начнем вынуждать их возвратиться к делам. Это воистину демократический социализм.

— Я не политик, — сказал я ему. — Я вообще ничего не понимаю в различии между одним «измом» и другим. Я простой солдат, о чем часто говорил.