Евгений Красницкий - Отрок (XXI-XII)

- Деда, да мы главное, вроде бы, все уже обговорили. Кое-что еще осталось, но это можно и потом.

- Да? Слава Тебе Господи, - искренне обрадовался дед, подтверждая мишкины предположения - я уж думал и до вечера не кончим. Тогда, пошли обедать.

Сказать оказалось легче, чем сделать. Лавр изрядно намучался, помогая деду прицеплять протез, а потом сопровождая двух хромых вниз со второго этажа. Спускаться по лестнице на костылях оказалось страшно неудобно, да еще пиво, не ко времени, ударило в голову. На последних ступеньках Мишка все-таки сковырнулся, и лететь бы ему носом в пол, если бы Лавр не подхватил подмышки.

Во дворе разошлись: Лавр пошел к себе, дед решил заглянуть к Немому и Мишка остался один. Откуда-то вывернулась Анька-младшая, вся прямо-таки вибрирующая от любопытства.

- Минька! А, Минька, а чего вы там ругались-то так долго? Я, как не подойду, дед как зверь рычит, да еще тебя утопить в пиве грозился.

"Блин, ну почему в таком роду старшая дочь такая дура? Мы там больше двух часов сидели, и что же: все время ругались? Ну, погоди!".

- Ты только не пугайся, Аня, - Начал он заговорщицким тоном. - Все, может, и обойдется еще.

- Ой, а что такое?

- Да, понимаешь, такое дело… - Мишка сделал вид, что не решается сказать страшную правду. - В общем… Бурей к тебе сватается!

- А? - Анька-младшая прижала ладони к щекам. - Ой, мамочка…

- Ну, мы с дядькой Лавром, конечно, отговаривали, мол, урод и старый уже. А дед - ни в какую! - Продолжал накручивать ужас Мишка. - Серафим Ипатьич, говорит, потомок первого сотника Харальда, нам с таким породниться - честь великая! Короче, хочет отдать тебя за Бурея.

- А… А, чего он про смерть лютую кричал?

- Ты что, Бурея не знаешь? - Мишка горестно понурился. - Если откажем… Сама понимать должна.

- Ой, мама, мамочка!!!

Из глаз Аньки брызнули слезы, она подхватилась и кинулась бежать куда-то между многочисленных построек.

"Вот так-то, лахудра, будешь еще над воинскими обычаями хихикать".

Мишка сплюнул и пошкандыбал на костылях в сторону семейной избы.

Дед действительно перебрал с пивом и после обеда прилег вздремнуть, а Мишка решил навестить отца Михаила. Роська с санями уже привычно исполнил роль водителя начальственного лимузина, с шиком подкатив к крыльцу церковного дома. Помог Мишке выбраться из саней и, как, и положено начальническому водиле, остался ждать на улице.

- Господи Иисусе Христе…

Уже привычно подняв руку для крестного знамения, Мишка так застыл в изумлении. Запущенное холостяцкое жилище отца Михаила, по определению, отличающееся от медвежьей берлоги только наличием мебели и отопительных приборов, преобразилось самым чудесным образом.

Полы и стены чисто вымыты, выскоблены, чуть ли не до бела. На полу расстелены половики. Печка побелена и от нее веет вкусной смесью запахов ухи, пшенной каши и топленого молока. Чистейшая до стерильности посуда аккуратно расставлена на одной полке, а на другой, строго по ранжиру, выстроились книги. Даже шахматы на клетчатой доске расставлены, хоть и неправильно, но аккуратно.

Какая- то незнакомая девка заканчивает застилать постель, а сам отец Михаил, умытый и причесанный, благообразный, словно иконный лик, лежит на лавке в свежайшей белой рубахе, укрытый теплым одеялом из волчьих шкур.

Были и еще какие-то приятные изменения, придавшие дому уют, но Мишка сразу их даже и не заметил. Просто-напросто, дом стал другим.

Из ступора его вывел громогласный голос тетки Алены:

- Ну, чего встал? Ноги вытер? Проходи. Отче святой тебя заждался, уже два раза спрашивал. Хотя, погоди-ка! Сейчас.

Тетка Алена подхватила на руки мгновенно запунцовевшего от смущения монаха и легко, словно ребенка, перенесла с лавки на постель.

- Давайте, беседуйте, а потом кашки поедим с молочком. - Алена глазами строгой воспитательницы детского сада взглянула на монаха и предупредила: И не вздумай опять отнекиваться! Насильно запихну!

Отец Михаил обреченно закрыл глаза, видимо опыт общения с Аленой быстро и эффективно приучил его к покорности. Мишка, стуча костылями, подошел к постели, присел на стоящий рядом чурбан, исполняющий роль табурета. От отца Михаила тоже пахло хорошо: баней и лекарственными травами.

- Здравствуй отче, поклон тебе привез от друга твоего отца Феофана.

- Спаси тя Христос, Миша. Как он, благополучен ли?

- Вполне благополучен, у епископа Кирилла в ближних людях состоит. Крамолу и ересь изыскивает и искореняет.

- Ну да, изыскивать и искоренять, как раз по его натуре. А сам-то как, вижу - ранен?

- Ничего страшного, отче, заживает уже.

- Ну, и слава Богу. А я вот, то ли в рай попал, то ли…

Взгляд монаха зацепился за богатырскую фигуру Алены.

- … То ли еще куда. Сплошные соблазны вокруг. Лежу, вот, телесно ублажаюсь…

- И правильно! - Поддакнул Мишка. - Ты, отче, нам здоровым нужен.

- Сила не в плоти, но в духе!

- И в плоти тоже. - Не согласился Мишка. - Помнишь, как латиняне говорят: "Милитат спиритум - милитат гладио. Воюешь духом - воюй мечом"? Твой меч, конечно, слово Божье, но и для него телесная сила нужна. У нас три сотни душ, закосневших в язычестве, появилось, как ты с этим управишься, если болеть будешь?

- Правильно - встряла Алена - А то уху есть не хотел! Жирная, видишь ли!

Отец Михаил осторожно покосился на Алену и тут же отвел взгляд.

- Вижу, отрок, многое тебе поведать надо. Сестры! Оставьте нас на малое время, мне исповедь принять надо.

- Пошли, Улька, - скомандовала Алена - мы еще в церкви не закончили.

В сопровождении девчонки, Алена двинулась было к выходу, но обернулась и произнесла тоном смертного приговора:

- А вернемся, будем кашку есть.

Помолчала и зловеще добавила:

- С молочком!

Отец Михаил выждал, пока за женщинами закроется дверь и доверительно, полушепотом, произнес:

- Не женщина - лев рыкающий, прости меня Господи! А вторая! Язычница, а в храме полы моет!

- Ну, у Алены и медведь на дудке играть будет! - Мишка с трудом сдержал улыбку.

- Только один раз в жизни такое, как сегодня, переживал. - Продолжил трагическим шепотом монах. - Это когда на море буря случилась и наша ладья чуть не потонула. Только милостью Божьей и спаслись тогда из бездны вод. А ныне… Миша, ты не поверишь, в бане, без одеяний, в четыре веника меня… Думал, помру… Не женщины - две стихии необузданные.

"Да- а-а, можно только посочувствовать. Интересно, он отчего скорее помереть мог: от физического воздействия, или от визуального? Алена кого хочешь, впечатлит до беспамятства, а уж монаха-то… Впечатление же, надо понимать, было будь здоров. Чего-чего, а слезы в голосе я у Михаила не слышал никогда. Впрочем, а сами-то Вы, сэр?".

Когда, впервые после ОСОЗНАНИЯ, Мишку повели в баню - по малолетству, вместе с женщинами - он слегка оробел. Когда-то в детстве, в середине пятидесятых годов ХХ века, его тоже водили в женское отделение бани - старого здания из темно-красного кирпича, стоявшего недалеко от Сытного рынка. Визуального ряда детская память не сохранила, но до самого конца ТОЙ жизни помнился звуковой фон: умножаемый эхом, гулявшим под сводами обширного зала, женский гвалт, время от времени перекрываемый грохотом жестяных шаек, плеском воды и детским писком.