Олег Верещагин - Клятва разведчика

— Макс! Принеси!.. Пап, а чего он не несёт?!

Я встал, но тут же ноги подломились — пришлось снова сесть. Я не понимал, что произошло и не фиксировал происходящего. В голове остались обрывки мыслей. Кусты раздвинулись, показалась острая любопытная морда колли. Нашли?! С собаками… Следом появилась девчонка, одетая невероятно чудно, но весёлая и беспечная; она уставилась на меня и округлила глаза и рот, попятилась…

— Где немцы? — спросил я. Она попятилась дальше и закричала:

— Па-па! Па-ап!!!

А я вдруг всё понял. Стиснул зубы, но тоскливый вой прорвался сам собой и, запрокинув лицо к верхушкам осенних деревьев, я перестал его сдерживать, слыша, как прорываются в нём горькие слова:

— За что?! За что?! За что-о?!

Борька молча смотрел в окно. Молчание было таким долгим, что я не выдержал и спросил:

— А дальше?

— Дальше… — неохотно ответил он, не глядя на меня. — Оказалось, что это дочка одного бизнесмена, они застряли на дороге около Кабанихи… Ну, они меня подобрали, отвезли в больницу — я сильно не в себе был… Потом навещали часто. Девчонка смешная такая… Ну, сразу наши понаехали, родители — маму тут рядом со мной и положили с сердечным приступом… Я тут же закосил под амнезию, даже в областных газетах писали про этот случай — парень был неизвестно где четыре с половиной месяца, вернулся странно одетый, имеет след зажившего огнестрельного ранения, ФСБ зомбирует подростков из военно-патриотических клубов и использует их как снайперов и диверсантов по всему земному шару… Круто было. А правду я никому не рассказал, даже Вальке… Да и вообще, — он посмотрел на меня и усмехнулся, — выдумал я всё. А вы поверили? Если вы в музее закончили, то я прошу вас покинуть здание, у меня ещё работы полно. А вы и на автобус можете опоздать…

— А больше? — спросил я, не двигаясь. — Больше ты ничего не хочешь рассказать?

— А что ещё? — пожал он плечами и затянул ремень напульсника. — Как я в Новгороде ударил старика, эстонского туриста, и мне дали год условно? А «АСК» а обязали выгнать меня из дружины, но он не выгнал и отстоял меня, хотя я не мог ему объяснить, что узнал того эстонца-конвоира, который бил меня прикладом и называл «русской свиньёй»? Как я поджёг склад со стройматериалами, когда собирались делать кладбище погибшим на этой земле гитлеровцам — в знак примирения? Об этом никто не узнал, а вы, если хотите, можете рассказать, это было в апреле… Как я подрался с пацанами, которые снимали бронзовые звёзды с кладбищенской ограды — их было пятеро, и я вовремя опомнился, сам не сообразил, как и когда у меня финка в руке оказалась… Как я пробрался на телестудию, где записывали выступление одного заезжего «исследователя» и, когда она начал говорить про НКВД, заградотряды и советскую империю зла, попал ему точно в рот тухлым яйцом? Меня, кстати, тоже не поймали… Как я в первый месяц не спал по ночам и проклинал Господа за то, что он меня спас, за то, что он меня сделал изменником?.. Как я украл у одной бизнесвумен любимую собачку, получил за неё выкуп в три тысячи долларов, а потом нашёл дальних родственников Сашки, Женьки и Юли — и подкинул им по тысяче вместе с почтой?.. Что вам ещё рассказать? Как я откопал эту коробку и плакал? Или как плакал Женька, когда отдали после почти года обороны Севастополь?! А тут пьяный урод отдал его не то что без боя, но даже без споров, булькая о каком-то суверенитете… — он резко встал и бросил: — Ни к чему разговаривать с сумасшедшим. Около станции продают отличное пиво. Идите туда. Туда все ходят. Этим пивом торгуют как раз там, где фашисты распяли Ромку. Там ещё цел фундамент того сарая… Мне охренительно не повезло. Скауты не должны ругаться, но это правда. Если бы мне повезло, я был бы мёртв. Как ребята. Как Лёнька Голиков. Как ещё четверть миллиона моих сверстников, погибших, как оказалось в свете новейших изысканий, непонятно за что. Им повезло, они не знают этого. И не узнают никогда. А в то, что мы победим, они не переставали верить ни на секунду. Я свидетельствую об этом. Как и о том, что никто не заставлял их верить. Мы жили там, где любая угроза — пустой звук. Мы воевали там, где невозможно запугать. Мы верили там, где нельзя приказать верить. Тогда я научился, что живёшь по-настоящему лишь сражаясь за что-то великое. Настолько великое, что и представить невозможно. Съешьте это и пойдите запейте пивом, чтобы не было изжоги…

— Я тебе не враг, Борис, — нашёл я наконец лазейку в этом потоке гневных слов. Мальчишка осекся, сглотнул, провёл по лицу ладонью и тихо сказал:

— Извините… Вы, конечно, не враг… Но вряд ли вы верите в сказки… Пойдёмте, я вас провожу. Вы опоздаете на автобус, правда.

— Конечно, — кивнул я, вставая.

Мы молча вышли в «залы» музея. Только теперь я обратил внимание на маскхалат, украшенный орденом Красной Звезды, бинокль, массивные швейцарские часы и немецкое кепи с маленькой зелёной звёздочкой в одной из горок.

— Это… твоё? — спросил я, останавливаясь. Борька улыбнулся, затягивая напульсник:

— Вы же не верите… Даже дядя Лёша не поверит, я знаю, хотя он занимается проколами во времени уже двадцать лет и тогда, в первый день, специально нас ждал на площади, чтобы предупредить, чтобы мы были осторожны… Кто ночует в здешней гостинице, те часто всякое видят и слышат. Там было гестапо… Так что это просто одежда партизанского разведчика… Люди ведь сходят с ума по-разному… Я тихий. Сижу в музее, хотя наши все в походе по озёрам, «АСК» меня еле отпустил… — Борис пожал плечами и признался: — Мне в этом музее иногда так странно бывает… Я хожу, смотрю фотографии… Я с ними еду делил, в одних шалашах и землянках спал, под пули ходил, смеялся, грустил. Для меня они все живые. А для остальных — экспонаты… В Новгороде один раз старик меня окликает на улице: «Шалыга!» Я обернулся, еле сдержался. А старик сразу извиняться: «Парень, прости, ты прямо один в один с нами в отряде был, глупо, конечно, вырвалось…» — а сам плачет. А я пригляделся — а это Витька Севов. Живой, только… только совсем старый. Мне бы с ним в обнимку, а я только улыбнулся, «ничего, ничего» говорю — и почти бегом…

— А что случилось с отрядом? — спросил я. Борька вздохнул:

— Немцы разбили его зимой 43-го, когда уничтожили партизанский край… Илмари Ахтович погиб… А Мефодий Алексеевич и тётя Фрося пропали без вести… И наши ребята почти все погибли… Из младших разведчиков Лёньчик остался жив и Пашка Короткий, но Пашка потом уже… в сорок четвёртом без вести пропал… А из отделения — Витька, Зинка, Макс и Рэм. Только Рэм погиб уже в армии, на Зееловских высотах. А Зинка подорвалась на мине под Краковым, она была снайпером… Макс потом офицером был и умер уже где-то в девяностых… Ромка в партизаны не вернулся, не дали, его усыновил кто-то… В общем, я что мог — узнал, но немного…