Фидель Кастро История меня оправдает

Если армия имела в три раза больше потерь, чем мы, то только потому, что наши люди были прекрасно подготовлены, об этом они сами говорили, и потому, что они прибегли к соответствующей тактике, как они это сами также признали. Если армия показала себя хуже в этом деле; если она была застигнута врасплох, несмотря на миллионы песо, которые тратит СИМ на шпионаж; если ее гранаты не взрывались, потому что они были старыми, - то это происходило потому, что армия имеет таких генералов, как Мартин Диас Тамайо, и таких полковников, как Угальде Каррильо и Альберто дель Рио Чавиано. На этот раз речь шла не о семнадцати предателях в рядах армии, как это было 10 марта, а о ста шестидесяти пяти человек, которые пересекли остров из конца в конец, чтобы встретить смерть лицом к лицу. И если бы эти начальники имели понятие о воинской чести, они должны были бы отказаться от своих постов, вместо того чтобы смывать позор и бездарность кровью пленных.

Убивать беззащитных пленных и после этого говорить, что они были убиты в бою, - вот в чем вся воинская доблесть генералов 10 марта! Так действовали в самые суровые годы нашей войны за независимость отвратительные убийцы в армии Валериано Вейлера. В «Хронике войны» имеется такой эпизод: «23 февраля в Пунта-Брава прибыл офицер Бальдомеро Акоста с небольшим отрядом кавалерии. В это же время с другой стороны, по противоположной дороге, подходил взвод полка Писарро под командованием сержанта по имени Барригилья. Повстанцы обменялись несколькими выстрелами с солдатами Писарро и отступили по дороге, которая ведет из Пунта-Брава в селение Гуатао. За пятьюдесятью солдатами Писарро следовала рота волонтеров Марианао и рота охраны общественного порядка под командой капитана Кальво... Они проследовали по дороге на Гуатао. Когда их авангард вступил в селение, началось избиение мирного населения. Было убито двенадцать мирных жителей... колонны капитана Кальво набросилась на метавшихся по селению жителей и, крепко связав их, повела в качестве военнопленных в Гавану... Не довольствуясь совершенными в окрестностях Гуатао преступлениями, они осуществили еще одно зверство, убив одного пленного и тяжело ранив других. Маркиз де Сервера, придворный военный трус, сообщил Вейлеру о дорогостоящей победе, одержанной испанским оружием, однако майор Сугасти, человек чести, разоблачил перед правительством происшедшее, квалифицировав то, что сделали лживый капитан Кальво и сержант Барригилья, как убийство мирных жителей.

Вмешательство Вейлера в это страшное дело и его радость при известии о подробностях убийств видны из официальной депеши, которую он направил министру по случаю жестокой бойни: «Небольшая колонна, собранная военным Комендантом Марианао из сил гарнизона, добровольцев и пожарников под командованием капитана Кальво из охраны общественного порядка уничтожила в бою отряды Вильянуэва и Бальдомеро Акосты недалеко от Пунта-Брава (Гуатао). Было убито двадцать человек, трупы которых переданы алькальду Гуатао для погребения. Кроме того, захвачены пятнадцать пленных, среди которых один тяжело ранен... Предполагается, что есть много раненых с их стороны; с нашей стороны только один тяжело ранен и несколько легкораненых и контуженных. – Вейлер».»

Чем отличается эта депеша Вейлера от военных сводок полковника Чавиано, в которых он докладывает о победах майора Переса Чаумонта? Только тем, что Вейлер сообщил о двадцати убитых, а Чавиано – о двадцати одном убитом. Вейлер упоминает об одном раненом солдате в своих частях, а Чавиано – о двух. Вейлер сообщает об одном раненом на пятнадцать пленных в лагере противника, а Чавиано не сообщает ни об одном раненом м ни об одном пленном.

Так же как я восхишаюсь мужеством солдат, достойно принявших смерть, я восхищаюсь и признаю, что многие военные вели себя достойно и не запачкали своих рук участием в кровавой оргии. Немало пленных, оставшихся в живых, обязаны своей жизнью достойному уважения поведению таких военных, как лейтенант Саррия, лейтенант Кампа, капитан Тамайо и другие, которые благородно оберегали захваченных. Если бы такие люди, как эти, не спасли хотя бы частично честь вооруженных сил, сегодня было бы более почетно надевать кухонную тряпку, чем мундир.

Ради своих погибших товарищей я не призываю к мести. Их жизни бесценны, и они не могут быть оплачены жизнями даже всех преступников, вместе взятых. Не кровью надо оплачивать жизни молодых людей, погибающих во имя блага народа. Счастье этого народа – вот единственная цена, которой можно искупить их смерть.

Мои товарищи, кроме того, не забыты, и они не мертвы. Они живы ныне более, чем когда-либо, и их убийцы еще увидят в ужасе, как над их героическими телами возникает победоносное видение их идей. Пусть за меня говорит Апостол: «Есть предел рыданиям на могилах умерших, и этот предел – безграничная любовь к родине и к славе, сияющей над их телами, а любовь к родине и славе нельзя победить, нельзя ослабить, потому что тела наших мученников для нас самый прекрасный алтарь для почитания».

... Когда приходит смерть

В обьятьях благодарной родины,

Тогда уходит смерть,

Темница решитится

И вновь приходит жизнь!

До настоящего момента я оперировал только фактами. Я не забываю, что нахожусь перед судом, что только меня судит; я докажу сейчас, что только на нашей стороне находится право и что приговор моим товарищам и то наказание, к которому меня хотят приговорить, не имеют оправдания ни перед разумом, ни перед обществом, ни перед истинным правосудием.

Я хочу быть уважительным по отношению к господам судьям и благодарю вас за то, что вы не видите в наготе моей правды неприязни по отношению к ним. Мои доводы преследуют только одну цель – доказать фальшивость и ошибочность позиции, занимаемой в этом случае судебными властями в целом. Ведь каждый суд – это не более чем часть механизма, обязанная двигаться в какой-то степени в том направлении, какое ей указывает машина, хотя это и не позволяет любому человеку действовать против своих принципов. Я прекрасно сознаю, что наибольшую ответственность за это должна нести высшая судебная олигархия, которая без единого достойного жеста угодливо подчинилась диктатам узурпатора, предав нацию и отказавшись от независимости судебной власти. Немногие честные судьи пытались хоть в какой-то мере восстановить поруганное достоинство суда, высказав особое мнение, но эта попытка незначительного меньшинства, едва наметившись, была подавлена позицией послушного и трусливого большинства. Однако это не помешает мне изложить здесь мою правду. Если мое присутствие здесь, на суде, и является не более чем комедией, при помощи которой хотят придать видимость законности и правосудия произволу, я все равно готов твердой рукой сорвать грязное покрывало, скрывающее подобный позор. Ведь получается забавно: те же люди, что привели меня сюда, чтобы меня судили и осудили, сами не выполнили ни одного требования суда.