Максим Калашников - Крещение огнем. Вьюга в пустыне

За богатством потянулись и академические круги. Слово «партиотизм» в США 1990-х годов стало, как и в ельцинской РФ, ругательным. «Профессор Марта Нуссбаум из Университета Чикаго определяет патриотическую гордость как «морально опасную эмоцию», доказывает этическое превосходство космополитизма над патриотизмом… Профессор Эмми Гутман из Принстона утверждает, что американским студентам «просто стыдно узнавать: прежде всего они, оказывается, граждане Соединенных Штатов»… Профессор Ричард Сеннет из Нью-Йоркского университета отвергает «порок общенациональной идентичности» и называет эрозию национального суверенитета «принципиально позитивным явлением». Профессор Джордж Липсиц из Калифорнийского университета (Сан-Диего) полагает, что «в ближайшие годы в патриотизме начнут искать прибежища мерзавцы всех сортов и мастей». Профессор Сесилия О*Лири из Американского университета считает, что проявлять патриотизм означает позиционировать себя как милитариста, «ястреба» и белого мужчину-англосакса. Профессор Бетти Джин Крейг из Университета Дорджии нападает на патриотизм за его «тесные связи с воинской доблестью»…» – с иронией и болью пишет Хантингтон, ненавязчиво подчеркивая неанглосаксонские фамилии этих интеллектуалов.

Вспомните параллели с 90-ми годами в РФ. На русский патриотизм обрушиваются Гозман, Швыдкой, Шабад, телевидение Гусинского, юморист Шендерович и тому подобные. Даже аргументация «бело-сине-красных» интеллектуалов почти стопроцентно совпадает с лексиконом американских деконструкционистов и глобалистов.

И это при том, что американский народ в большинстве своем как раз уважает патриотизм. Хантингтон говорит об острейшем противоречии между «патриотической публикой» и «денационализированными элитами».

«Американский истеблишмент, как частный, так и государственный, все больше отдаляется от американского народа. Политически Америка остается демократией, поскольку лидеры страны становятся таковыми через свободные и честные выборы. Во многих других отношениях Америка сделалась непредставительной демократией, поскольку в ряде аспектов, особенно касающихся национальной идентичности, мнение избранных лидеров категорически не совпадает с мнением народа. Можно сказать, что американский народ все в большей степени отчуждается от государственной политики и сферы управления», – с горечью отмечает Хантингтон.

Он приводит обширную статистику, доказывая: в то время когда подавляющее большинство американцев выступает против неограниченной свободы бизнеса (и за протекционизм), против наплыва мигрантов и политики многокультурности, против эрозии англоязычности, против феминизма и засилья меньшинств, американская элита, наоборот, все это неуклонно проводит в жизнь. (Например, за отмену протекционистских пошлин на импорт товаров в США в 1994 году высказались 79 % представителей элит и только 40 % – народа). Причем занимается сокрушением «американскости» элита в первую очередь финансовая, от которой зависят и политики, и университеты, и массмедиа.

Вырисовываются даже некие закономерности. Итак, если с 1960 по 1979 год интересы публики и государственной политики совпадали в 63 % случаев, то с 1980 по 1993 год процент снизился до 53 %.

«Нежелание национальных лидеров «заигрывать» с народом имеет вполне предсказуемые последствия. Когда политика правительства принципиально не совпадает с мнением общества, мы вправе ожидать утраты общественного доверия к правительству и интерес к политике, а также поиска альтернативных средств реализации своих убеждений, неподконтрольного политической элите…» – пишет Хантингтон.

Чтобы хоть как-то сплотить расползающуюся нацию, чтобы остановить разверзание пропасти между элитой США и народом, потребовалось устроить шоу 11 сентября 2001 года и последующий бушизм. На какое-то время этого хватило.

«Когда мне исполнилось девятнадцать, я перебралась в Нью-Йорк. Если вспоминать, какой я была тогда, я скажу, что увлекалась музыкой, сочиняла стихи, рисовала – и почти на политическом уровне оставалась при этом женщиной, лесбиянкой и еврейкой. Американкой я себя, признаться, не сознавала… 11 сентября все изменилось… Теперь я ношу на своей сумке американский флаг, улыбаюсь истребителям, пролетающим в небе надо мной, и называю себя патриоткой», – такую цитату из откровений Рейчел Ньюмэн приводит автор книги «Кто мы?».

Однако эффект «одиннадцати-сентябрьского патриотизма» оказался недолгим. Откровенный идиотизм и авантюристичность бушизма вернули все на круги своя. И снова идет слом идентичности, а элита отдаляется от народа.

Она все больше становится глобалистски-денационализированной.

Вариант того же явления – появившийся в Европе некий «постфашизм». Термин был порожден знаменитым интеллектуалом и культурологом Умберто Эко, что применил его по отношению к правлению в Италии медиамагната Сильвио Берлускони.

Итак, его черты: оболванивание народных масс с помощью дебилизирующих, возбуждающе-развлекательных СМИ, которые ломают способность к цельному, логическому мышлению. Став дебилами (немыслящим большинством), массы с упоением голосуют за политиков Берлускониева типа. За тех, что могут в один и тот же день говорить взаимоисключающие вещи (чтобы понравиться разным отрядам электората). Тех, что ловко используют популистские лозунги. За тех, что кичатся своим богатством и в открытую используют власть для извлечения прибылей в своих деловых империях и при этом не стесняются, как раньше, совмещать власть с бизнесом. (Берлускони, став премьером, не стал уходить с руководящего поста в своей частной медиа-империи.) Более того, оболваненный электорат умиляется: каков шельмец! Смог украсть для себя – украдет и для нас. Или же так: он уже наелся – значит, воровать не будет.

При этом Берлускони выступал как самый последовательный союзник США и сторонник глобализации. Сегодня термин «постфашизм» применяют к правому лидеру Франции, популистско-националистически-проамериканскому Николя Саркози.

Отличительная черта европейского постиндустриального постфашизма – беззастенчивое манипулирование электоратом. Его дурачат почти в открытую. При этом материальное положение масс ухудшается (ведь производство уходит из Европы в Азию), демонтируется система социального государства. Размывается средний класс, растет число бедных, но зато сверхбогатая верхушка все больше выделяется в некую «высшую расу». Она превращается в те самые космополитические «золотые воротнички».

Отличительная черта нынешних богачей – крикливая, показная роскошь. Умопомрачительная дороговизна их одежд, жилища, пищи, развлечений.