Шумилин Ильич - Ванька-ротный

Я осматриваюсь кругом. Ровное поле, и ни каких славян в округе.

– Молодец старшина! – я вслух оценил его выбор. С головой наш кормилец! Если завтра начнется бомбежка, здесь на пустом безлюдном открытом поле ни одна немецкая бомба не упадет. Немцам сверху видно, где пусто, а где густо! Они нанесут удар по оврагу и по закрытым растительностью местам. Где-где! А там будут прятаться славяне! А здесь, на открытом поле днем ни одной живой души!

Немца раненого в живот мы оставили в овражке, где сидит наша пехота. А этого, вроде санитара привели с собой. Мы подталкиваем его вперед, спускаемся по ступенькам в землянку. Я протискиваюсь в узкий и тесный проход, здороваюсь со старшиной, снимаю с себя маскхалат и кидаю его на руки своему ординарцу. Делаю глоток воды, отказываюсь от еды, выбираю место в углу на нарах, забираюсь туда и под негромкие голоса разведчиков, дребезг котелков, басистый голос старшины, свернувшись калачиком, я быстро засыпаю.

– Товарищ гвардии капитан! – слышу я знакомый голос ординарца.

– Вас вызывают! Посыльные со штаба полка пришли! Ординарец трясет меня за плечо. Я открываю глаза. Мысленно хочу подняться. А двигать руками и ногами нет охоты.

Землянка тускло освещена. Где-то в углу на столе стоит и горит картонная немецкая чашечка, наполненная стеарином. В середине ее торчит короткий и узкий лепесток. Это фитиль. Он тоже сделан из картона.

В углу перед коптилкой сидят двое дневальных. Тени от их фигур шатаются на стене.

– Кто там пришел? – спрашиваю я.

– Кто их послал? Сходи, узнай! По какому срочному делу? Если что срочно, зови их сюда! Пришлых и посланных из штаба, даже офицеров часовые в землянку не пустят ни за что. Хоть ты умри! Пока не получат на это разрешение!

Ординарец поднимается с нар. Ему тоже не охота вставать. Он морщится, нехотя поднимается, разминает ноги, неуклюже переставляет их, подвигаясь к проходу. Я лежу, смотрю на него и соображаю. Почему он стал ходить как старик? Или он ноги потер? Или опять в хромовых сапогах, которые ему на два номера меньше? Опять стервец сапоги гармошкой напялил. А если куда послать? Бежать надо? Надо сказать старшине, чтобы больше их ему не давал. Сказать Кузьме прямо в глава вроде нельзя. Парень молодой, может обидеться. Будет потом ходить молча. А заигрывать мне с ним и быть добреньким нельзя. Старшина снимет с него сапоги и больше не даст. Так и сделаем! Это будет лучше!

– Связные из штаба полка! – показавшись в проходе, докладывает ординарец. Начальник штаба, майор их послал.

– Тащи их сюда!

– Вы чего? – спрашиваю я, их.

– Майор нас с картой прислал. Просил вас нанести на карту обстановку. Нам приказано вернуться утром обратно.

– Когда вас майор послал с картой сюда? – спросил я, связных не поднимая головы от лежанки.

– Часа два назад! Мы долго искали!

– Располагайтесь в углу! На нарах все места заняты. Можете комара придавить до утра! Утром мне сюда подадут телефонную связь. Я сам переговорю с майором и нарисую вам карту.

Связные устраиваются на полу. Я поворачиваюсь на бок и снова засыпаю.

Через какое-то время я просыпаюсь. Поднимаюсь на ноги. Иду к проходу. К двери подвигаюсь медленно. Приходиться перешагивать через тела спящих. Ударяюсь головой о низкую притолоку, чертыхаюсь. В глазах искры. Совсем забыл о низком потолке и поперечине над выходом.

Отдернув палатку, выхожу на воздух. Около землянки две сутулые фигуры часовых. Часовые замечают меня – распрямляются. На каждом из них плащ-палатка углом, за шеей рулон материи, как у испанских королей, до самой макушки. Прохладная ночь с непроглядной темнотой просветлела. Темнота медленно и нехотя уползла на запад. На востоке светлая полоса над лесом, а на западе серая без просвета линия горизонта.

Впереди над оврагом взметнулась ракета. Свет её выхватил контуры кустов и деревьев. Вот они дрогнули и поползли куда-то в сторону. Длинные тени, и светлые полосы стремительно понеслись по краю оврага.

Иногда пустит немец ракету. Стоишь в окопе и смотришь перед собой, видишь, как будто стоит кто-то. Кажется, что человек стоит во весь рост и не шевелится. Вот голова, вот плечи, руки и ноги. Но только стоит неподвижно, как истукан. Нет! Это куст! – говорю я сам себе. Если бы был человек, то обязательно шевельнулся! Вскинется еще ракета с другой стороны. Смотришь в то место, а там действительно куст и никакого человека. Человек не может стоять или сидеть и быть при этом совершенно неподвижным. Человек должен обязательно шевельнуться. Разведчиков специально тренируют, чтобы он, не шевелясь, мог надолго занять любую позу.

– Свети! Свети! – подумал я, затягиваясь сигаретой. Утром наши подтянут пушки и дадут вам прикурить!

Для наступления одной нашей полковой артиллерии совершенно недостаточно! -прикинул я. Да и батарейцы наши привыкли тереться сзади пехоты в тылу. То нет у них осколочных снарядов, то конные упряжки не могут болото преодолеть. Ночью их вполне можно было вытащить на огневой рубеж пехоты и на рассвете ударить по немецким пулеметам прямой наводкой. А они сидят где-то сзади в кустах, откуда и прицельного огня нельзя вести. Каждая тыловая букашка норовит уползти подальше в тыл, забраться в щель, спрятаться у других за спиной.

Командир полка тоже странно действует. Вместо того, чтобы выгнать полковую артиллерию на переднюю линий пехоты. Он стрелков и разведчиков гонит вперед. Артиллерию бережет на всякий случай. Конечно, пушки нужно иметь всегда под рукой. Их тебе не пришлют десятками вагонов, как пополнение в пехоту. Но и другое, ни в какую дугу не лезет. Полковые пушки и даны на то, чтобы вести прицельный огонь по немецкой пехоте. Под бомбежкой, что на передке, что в тылу при прямом попадании бомбы от пушки и расчета не останется ничего. А выкати её против пулемётов на прямую наводку, бабушка определённо надвое не скажет.

Выкати пушку на сотню метров от немцев. Ударь в упор по глазам, пулемётчикам. Они бросят все и побегут в Духовщину. Поди, узнай, из чего русские бьют в упор. Может там танки, глотая воздух, выплевывают смерть прямой наводкой. А что! С расстояния в сотню метров немцев можно срезать вместе с пулеметами с лица земли. Нам бы сейчас пару штук и приказ расстрел на месте за неподчинение или трусость орудийного расчета. Мы бы их вывели ночью на огневой рубеж на двадцать метров в упор.

Но у нас другая задача – брать языков! Штабам нужны показания пленных немцев, чтобы провести красную стрелу в направлении главного удара. Всегда так бывает! Чужую беду руками разведу! А на свои дела время не хватает!

И все же я возвращаюсь к мысли о наступлении. Вспоминаю, сорок первый. Вот когда нас немец учил воевать. Тогда он нам наглядно показал, как нужно прорывать оборону противника. Налетит с воздуха, пробьет полосу на всю глубину обороны. Обрушиться артиллерией и, не снижая огня, пустит танки вперед. Пехота пойдет вперед, когда с нашей стороны никто не стреляет. Стоит им, где поперек дороги встать, они не лезут вперед одной пехотой. Не подставляют под пули своих солдат. Они вызывают авиацию, подтягивают вперед артиллерию и начинают все живое с землей мешать. Пехота ждет пока впереди все кончиться. Вот это война!