Евгений Красницкий - Отрок. Ближний круг (Часть 7-8)

— Так ты что, отче, крестить новобранцев не собираешься?

— Нет, рано. Пусть походят оглашенными хотя бы до Рождества Христова. Каждое воскресенье будешь присылать их в Ратное, там я с ними буду заниматься, а может быть, выберу время и еще несколько раз сюда наведаюсь. Потом посмотрю: кто из них к принятию таинства Святого Крещения готов, а кто…

— Полгода тянуть с крещением? Отче, да ты что?!

— Умерь голос, отрок! Со служителем божьим разговариваешь!

Ох, и неподходящий момент выбрал монах для проявления строгости! Мишка уже в течение нескольких дней размышлял о причинах повышенной активности отца Михаила, обычно ведшего себя достаточно скромно. Вывод напрашивался сам собой — в Ратном, на протяжении нескольких поколений, выработали некий баланс отношений между духовной властью и светской (считай, военной). Ратнинцы, на полном серьезе считавшие себя воинами божьими, к беспрекословному подчинению попам, были не склонны, плюс, сказывалось традиционное презрение ратников к «нестроевым». Уже давно, если не с самого начала, для священников была очерчена незримая граница, переступать которую им не дозволялось, а при нужде, ратнинские мужи не стеснялись показать своим пастырям, кто кого на самом деле «пасет». Вспомнить, хотя бы, сотника Агея, выбивавшего попу зубы, или разборки со священником, пытавшимся изгнать из села лекарку язычницу.

В крепости отец Михаил ощутил волю — у него, видимо, создалась иллюзия того, что здесь незримой границы, существующей в Ратном нет, и он попытался начать выстраивать жизнь «гарнизона» таким образом, какой представлялся ему единственно правильным. Месяцем раньше, Мишка такое, может быть, и стерпел бы, но история с Роськиной болезнью и собственной «комой» (как правильно назвать то, что с ним случилось, Мишка не знал), сломала что-то в отношениях между ним и монахом. Что-то очень важное и, что самое печальное, окончательно и бесповоротно.

Окрик отца Михаила возымел действие, обратное задуманному — Мишка почувствовал, что из глубин подсознания лезет даже не мальчишка Лисовин, уже ставшим привычным, а кто-то покруче, как бы и не сам прадед Агей. Усилием воли сдерживая рвущееся наружу бешенство, Мишка попытался воздействовать на монаха словесно:

— Но холопов-то в Ратном ты крестил!

— Мне виднее, когда и кого…

Договорить отец Михаил не успел — Мишка (а, может быть, Агей?) сорвался с постели и, ухватив священника за грудки, легко оторвал тщедушное тело от лавки.

— Ты!.. — Мишка встряхнул бывшего друга и учителя так, что у того мотнулась голова. — Палки мне в колеса вставлять?! Забыл, где живешь?

С грохотом упала опрокинутая лавка, монах, цепляясь за мишкины запястья, что-то неразборчиво хрипел, а старшина младшей стражи, будто открылись где-то внутри неведомые шлюзы, брызгая слюной выдавал в полный голос «перлы изящной словесности», почерпнутые в молодости на причалах и палубах Ленинградского торгового порта и Балтийского морского пароходства.

Что удержало уже занесенный для удара кулак, Мишка потом с уверенностью не мог понять и сам. То ли остатки здравомыслия, то ли воспоминания о прежних отношениях, то ли выпученные глаза застывшего на пороге соляным столбом Матвея… А возможно, ужас в глазах отца Михаила. Не страх — монах не боялся ни боли, ни смерти, а именно ужас от осознания того, что в любимом ученике проснулся тот самый берсерк, которого священник надеялся обуздать.

Так и не ударив, Мишка опустил занесенную руку и отпихнул монаха от себя, тот отлетел в угол и сполз на пол, заходясь в приступе чахоточного кашля. Мишка молча смотрел на отца Михаила, искал в себе жалость и не находил, думал, что надо бы устыдиться и не ощущал стыда.

«Идеалист… Честный, бескомпромиссный и фанатичный. Живет в выдуманном мире и мечтает загнать туда всех остальных. Получил на несколько дней даже не власть, а только намек на нее, и сразу же все наружу и полезло. Сколько таких было и сколько таких еще будет? Одни гнали людей в царствие небесное огнем и мечом, другие подталкивали к светлому будущему стволом нагана в спину. Нельзя им власть давать, ни над телами, ни над душами людскими… А шахматы я ему так и не выточил…»

— Минь, — донесся от двери голос Матвея — ты чего натворил?

— Что надо, то и натворил! — огрызнулся Мишка не оглядываясь. — Не стой столбом, помоги его на постель уложить.

Монах был столь субтилен, что Мишка прекрасно справился бы и сам, но ошарашенного увиденным Матвея надо было чем-то занять. Ребята подняли сотрясаемого кашлем монаха с пола и уложили на мишкину постель. Отец Михаил хватался за грудь, с сипением втягивал в себя воздух и пытался что-то сказать:

— …Силам сатанинским… руку поднял… я знал, не пройдет бесследно…

— Минька, он же тебя проклянет! — Матвей, почему-то не выглядел особо перепуганным, скорее удивленным. — От церкви отлучит…

— Я ему прокляну! Я ему так прокляну — на карачках до Ратного ползти будет! — Мишка понимал, что сжигает за собой мосты, но одновременно, чувствовал: так и надо, сделан первый шаг на пути расставания с детством, и сделан он именно в лисовиновском стиле — туда, где, как говорил дед, ты остаешься один, жаловаться некому и оправдываться нечем. — Ступай, Моть, приготовь ему теплого питья с медом.

Матвей, еще раз, как-то очень внимательно глянул на Мишку, пожал плечами и убрался из горницы. Мишка хотел было предупредить его, чтобы помалкивал о случившемся, но все то же чувство начала движения к одиночеству первого лица, заставило промолчать.

«Пусть знают! Пусть считают берсерком, пусть, наконец, имидж внучка сотника начинает сменяться имиджем Бешеного Лиса. Когда-то надо было начинать, вот пусть это и начнется сейчас! Хотя, нет — первым шагом, наверно, был „расстрел“ Сучка. Или штурм усадьбы Устина? Неважно! Движение уже началось, и останавливаться на этом пути нельзя — подомнут и сломают. Только вперед, как бы трудно ни было, какие бы потери на этом пути не ждали. Только за тем, кто готов принять на себя этот крест, люди признают право руководить и простят многое… очень многое. Прадеда Агея, например, никто не посмел обвинить в убийстве прежнего сотника, потому что у него уже была соответствующая репутация. И проклятия тогдашнего попа он не боялся, потому-то никакого проклятья и не было».

То ли Мишка слишком глубоко задумался, то ли на кухне сразу нашлось все необходимое, но запыхавшийся Матвей появился на пороге как-то слишком быстро. К груди он прижимал закутанный в тряпье кувшин.

— Пои! — Мишка кивнул на лежащего монаха. — И так, вроде бы, отпускает, но лишним не будет. На ночь пусть остается здесь, я себе место найду, а ты за ним присмотришь.