Кир Булычев - Наследник

Судьба России в этой войне прискорбна. Менее развитая, менее богатая, чем ее европейские союзники и противники, она станет поставщиком трупов, которыми будет мостить подступы к позициям германцев. Молодой и хищный имущественный класс страны начнет сказочно наживаться на народной крови, что вызовет не только напряжение и возмущение в обществе, но и по прошествии нескольких лет приведет к невиданным катаклизмам в пользу радикальных авантюристов. Дальнейшую судьбу России я боюсь предугадывать, потому что никакой научный анализ не в состоянии выявить, к чему приведет Россию война.

Все это я пишу тебе для того, чтобы ты трижды подумал, прежде чем принять участие в бойне в качестве куска мяса. Не обижайся, именно в такой роли тебя рассматривает наше увешанное орденами и аксельбантами верховное командование. Высокая миссия историка – наблюдать события и трактовать их к пользе грядущих поколений. Нет ничего грустнее, нежели образ историка, служащего лишь сегодняшнему моменту и сотворящего ложь в угоду сильным мира сего. Даже беды и трагедии славянского Средневековья могут стать наглядным уроком для потомков. Мировая война, которая бушует сегодня, урок вдвойне знаменательный при условии, если летописец эпохи сохранит трезвую голову и умение подняться над повседневностью. Зная тебя, я почти убежден, что и ты был захвачен угаром первых дней войны и шапкозакидательскими настроениями черни. Возможно, и ты махал флажком возле английского консульства либо шагал в нестройных рядах манифестантов рядом с лавочниками, черносотенцами и верными престолу городовыми. Но это – вчерашний день и вполне понятное заблуждение молодого человека. Теперь у тебя есть время одуматься и отойти от схватки. Мои надежды связаны именно с тобой, с тем, как ты, возмужав, сможешь занять мое место в системе этого мира. Время рассказать тебе обо всем приближается. Полагаю, что тогда ты поймешь меня, и то, что откроется тебе, не испугает и не удивит тебя настолько, чтобы ты спрятался в скорлупу неучастия. Каждый из нас должен нести свой крест, и я в будущем не предлагаю тебе легкой и спокойной жизни, но вижу в ней высокое предначертание.

Если до зимы ты не сможешь вновь посетить меня, то я сам приеду к тебе в Москву.

Помни о том, что ты должен сделать в случае, если я внезапно умру или исчезну.

Обойдись бережно с Глашей. Ей по твоей вине было несладко. Она болела. Но она тебя не осуждает и любит.

Искренне твой,

Письмо было напечатано на пишущей машинке, что было непривычно для письма – на машинках печатали лишь документы, и то не всегда. Но отчим старался использовать удобства прогресса.

– Ты его потом еще прочти, – сказала Глаша. – Я думаю, что такое письмо сразу не поймешь.

– Ты его читала?

– Нет, но знаю, о чем оно. Сергей Серафимович мыслей от меня не скрывает. Иди спать, тебе завтра трудная дорога.

Глаша была права – письмо, хоть разумность его Андрей во многом признавал, было настолько абстрактнее его собственных мыслей и переживаний, что и думать о грозных предсказаниях отчима не хотелось.

– Я поднимусь наверх, – сказал Андрей. – Погляжу на Ялту.

– Пошли, – сказала Глаша. – Только ветер там большой.

Они поднялись на второй этаж. Дверь в кабинет была заперта. Они вышли на веранду. Ветер дул упруго и постоянно. Море скрылось во мгле, но на небе сквозь редкие несущиеся тучи проглядывали звезды.

– Из Турции ветер, – сказала Глаша. – А может, из Египта.

Здесь разговаривать о вещах сокровенных было легче, чем на кухне. В темноте лицо Глаши было едва различимо, только когда она говорила, блестели белки глаз и зубы.

– Тебе из-за меня нехорошо было, – сказал Андрей, – прости.

– Глупый ты, – сказала Глаша. – Я на тебя не сердилась.

– А Сергей Серафимович?

– Я тебе писала. Он огорчен был. Любит он меня.

– Как?

– Как муж любит. И я его люблю. Если бы это у меня с другим было, он, может быть, рассердился, но не стал бы так огорчаться. Ведь в его глазах я тебе как мачеха. В этом грех.

– Какая ты мне мачеха…

– Я тоже понимаю.

Андрей приблизился к Глаше, протянул руку, но Глаша почувствовала, что Андрей словно выполняет давно взятый на себя долг. Она отошла на шаг и сказала:

– Как будто сто лет прошло.

Потом, как бы утешая Андрея, она поцеловала его в щеку, так, что получился не поцелуй, а знак душевного расположения.

– Лидочка твоя красивая, – сказала Глаша. – И добрая, по-моему. Ты бы видел, как она меня уговаривала ее не выдавать, что она это варенье нам принесла. Но я думаю, что она пришла из любопытства. Ей хотелось на нас поглядеть.

– А мне об этом не написала.

– И понятно. Пошли, что ли, вниз?

– Сейчас. А ты давно отчима знаешь?

– Куда давнее, чем ты думаешь.

– Я еще не родился?

– В этот дом я пришла, когда твоя мама умерла. Сергей Серафимович все делал для нее: и лучших врачей привозил, и лекарства из Швейцарии. Он меня раньше знал… но пока твоя мама в этом доме жила, я здесь не жила.

– А кто мой отец?

– Сергея Серафимовича товарищ.

– Но почему имя сказать нельзя? Ведь в наши дни не бывает тайных рождений и загадок. Мы же не в Средневековье живем.

– Захочет Сергей Серафимович, расскажет. Потом, когда ты будешь к этому готов.

– Но почему я не готов? Мне девятнадцать лет, я, может быть, завтра уйду в армию и погибну. Почему за меня кто-то может решать?

– А за человека всю жизнь решают. Те, кто сильнее, или те, кто больше знает. Это от возраста не зависит. За меня тоже решали.

Глаша первой пошла с веранды. Андрей спросил ее вслед:

– Сергей Серафимович писал, что ты болела. Что с тобой случилось?

Глаша уже начала спускаться по лестнице.

– Выключи верхний свет, – сказала она.

Андрей повернул выключатель, и свет на верхней площадке погас.

– Ты не ответила, – сказал он. – Может, я могу помочь. Из Москвы. Лекарство прислать.

– Нет, – сказала Глаша, остановившись внизу лестницы. – Не поможешь ты, мой дорогой. У меня болезни женские.

– Но и от них бывают лекарства. В конце концов, почему ты должна меня стесняться?

– А правда, чего? – сказала Глаша с неожиданным раздражением. Они уже спустились вниз. Она обернулась к Андрею: – Выкидыш у меня был, вот что. Еле отходили. Зимой. Нельзя мне рожать, оказывается.

Андрей ничего не ответил. Он не сразу понял.

Глаша пошла на кухню. Он видел ее в открытую дверь. Вот она подняла самовар и понесла его в угол, на железный лист.

– Ты хочешь сказать… – Андрею не хотелось верить. Но нельзя было уйти, не узнав.

– Ничего я не хочу сказать, Андрюша, иди спать. От тебя был выкидыш. А я думала – ребеночек родится. Так что у Сергея Серафимовича были основания на меня сердиться. Но если бы не его забота, я бы померла.