Константин Радов - Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 5

Живой интерес к новейшим открытиям и находкам содействовал большему дружелюбию и открытости со стороны императора, чем было возможно ожидать заранее. Буквально на другой день после разочаровывающего приема у его супруги, все тот же фон Швиндт доставил приглашение на обед. Вместо бесчисленных покоев Шенбрунна (в коих мудрено не заблудиться), августейший хозяин, благодаря хорошей погоде, велел сервировать стол в дворцовом парке, где выгорожен знаменитый «звериный сад». Вот, что хотите, то и делайте: и сама империя нелепая, и даже название оной трижды лживое, а умеют же люди с приятностью устраиваться в сем бренном мире! Благородные олени, с достоинством несущие увенчанные рогами головы; пугливые косули, спокойно щиплющие траву в десятке сажен от людей; пчелы гудят над головою, собирая нектар с цветущих лип… Эдем, да и только! Круг был узкий: старый фельдмаршал Вильгельм фон Нейпперг, учитель и друг императора; лейб-медик Герард ван Свитен, как представитель науки; две или три дамы (скорее для украшения, чем для беседы). Говорят, что любвеобильный Франц не ограничивается одной законною супругой, благодаря его усилиям вечно беременной, а одаряет мужским вниманием жену вице-канцлера и нескольких фрейлин: возможно, это они и были. Бог с ними; главное — разговор между мужчинами. К счастью, император предпочитал французский язык немецкому, на котором я едва могу два слова связать.

Только вот конверсация сия пошла не как ожидалось: стоило похвалить окружающую благодать, хозяина неудержимо понесло хвастать. Соловьем заливался, рассказывая, сколько еще у него замыслов по улучшению и самого дворца, и парка при нем, и города столичного, и всей империи… Правила поведения при дворе предписывают в подобных случаях восхищение, и каждый высоко стоящий сановник, в любой стране мира, прекрасно умеет оное изображать. Но под конец мне начало казаться, что лицевые улыбательные мускулы свело от чрезмерного напряжения и шея заболела от беспрестанного кивания головою. Устал, ей-Богу! Дождавшись паузы, осторожно спросил: не лучше ли, мол, замышляемые перемены в жизни подданных, несомненно благие, оставить собственному их усмотрению? Сей опрометчивый выпад окончательно увел разговор на кривые тропы немецкой государственной мудрости, предполагающей, что простой народ настолько же не может о себе позаботиться, как, скажем, корова не способна построить теплый хлев и накосить на зиму сена. Все, не исключая дам, грудью встали за любимого монарха. Ван Свитен в пример темноты крестьянской привел распространенное среди цесарских славян поверье, будто некоторые покойники по ночам оживают и выбираются из-под земли, чтобы пить человеческую кровь. Как возможно терпеть подобное варварство и невежество, да еще и потакать оному?! Занедуживший селянин вместо мер, предписанных медицинской наукой, принимается вместе с соседями раскапывать свежие могилы — и если находит труп, не тронутый покамест гниением, то его и записывает в зловредные упыри. Проткнуть осиновым колом, сжечь, обезглавить, изрубить на мелкие части… Бессмысленное надругательство над усопшими, большинство из которых при жизни были добрыми христианами, а после смерти заслужили покой, — вот что творит суеверное мужичье, стоит поставленным над ним просвещенным и мудрым господам хоть на минуту ослабить свое благодетельное попечение.

— Странно. — Ответил я. — А вот в России продолжительная нетленность тела покойника, напротив, почитается знаком Божьей милости, а иногда и доказательством святости. Не главным, конечно, но важным. И там, и здесь — славяне, племена родственные. Откуда ж такая разница поверий? Может, за темноту народную следует спросить с тех, кто призван быть его учителями, то бишь с духовенства?

Жизнерадостная физиогномия Его Императорского Величества сделалась кислой, будто ее обладатель целый лимон внезапно раскусил: обсуждение дел отцов-иезуитов, кои с странах римской веры господствуют над образованием, никак не входило в его планы. Мне, впрочем, тоже не было резона увлекаться мелочной местью августейшему собеседнику, тем паче — давать повод для ссоры. Совлек с наезженной самохвалительной колеи, и будет. Перешли к артифициальным птицам: я высказал требования к местам, удобным для взлета оных и для возвращения на землю. Франц, как любитель охоты, прекрасно знал все окрестности своей столицы.

— Значит, Вам, граф, нужна гора… В пределах часа конного пути от моего дворца, есть несколько холмов, довольно крутых и возвышающихся от ста до двухсот клафтеров над обыкновенным уровнем Дуная. Однако Бургшталь и Нуссберг сплошь покрыты садами, виноградниками, огородами. Каленберг от подножия до вершины зарос лесом. Леопольдсберг — тоже, но по его склону проходит дорога к часовне св. Леопольда, которую можно расширить…

— Если мне память не изменяет, эта гора — ближайшая к реке, на самом берегу? С крутыми склонами? Весьма удобное расположение. С позволения Вашего Императорского Величества, завтра же съезжу туда и выскажу окончательное мнение.

На том и завершили прием. Разумеется, после виденных по пути в Вену альпийских вершин пригородные возвышенности не сказать, чтобы шибко вдохновляли. Венский клафтер близок к французскому туазу и пятью вершками уступает русской сажени, так что перепад высот примерно соответствовал крымскому. Но мне-то уже хотелось большего! Зато близость Леопольдсберга к городу обещала сделать свидетелями небывалого зрелища всех жителей имперской столицы, начиная с царствующей четы. В любое другое место императрица точно не поедет, да и муженька ее выманить навряд ли удастся. Ладно, Бог с ними: начнем с малого.

На другой день я, в сопровождении непременного фон Швиндта, обозрел предложенную императором площадку. Место, вообще-то, знакомое. Когда турки осаждали Вену, именно с этой высоты взирал на кипящий внизу бой Ян Собесский, выбирая момент предельного утомления и расстройства неприятельского, чтобы решительной атакою христианской конницы прорвать ряды янычар. Бывши при цесарском дворе в семьсот четырнадцатом году, новопроизведенный генерал Читтанов никак не мог оставить без внимания поле столь славной баталии. Правда, мне-молодому даже и во сне присниться не могло, с какою целью буду разглядывать знакомый рельеф сорок лет спустя. Кстати, с тех пор кое-что изменилось. Склоны, обильно политые кровью, вперемешку христианской и магометанской, суеверные крестьяне оставили впусте; зато на сем удобрении вымахал густой, могучий лес. Во время битвы гора была лысая; в прошлый мой приезд кое-где виднелась молодая поросль; теперь же просвет между густыми кронами сохранялся лишь вокруг храма, построенного дедушкой нынешней государыни, императором Леопольдом, да еще вдоль дороги к нему. Церковь сия, воздвигнутая в память избавления города от чумного поветрия и посвященная небесному патрону монарха, тоже подверглась переделке. На месте скромной часовни придворный архитектор Антонио Бедуцци возвел небольшое, но красотою вполне достойное августейшей фамилии здание. Так вот, плоская макушка горы в ближайшей окрестности оного была свободна от леса, словно бы некая плешь, или тонзура у монаха. Если ее растянуть к норд-весту, убравши лишние деревья, и проложить разгонную полосу чуть наискось к имеющейся дорожке — для взлета артифициальных птиц лучшего желать невозможно.