Константин Радов - Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 5

— Господня воля…

— Я тебя, сударь мой, предупреждал? Не поминай имя Божие всуе! Так вот, от дыбы и каленого железа тебя отделяет очень мало. Понял я, в чем ты врешь. Начнешь говорить правду — может, и помилую. Нет — не обессудь. Что, бунтовались?

— Э-э-эх-х-х… Грешны, батюшка.

— Вот потому и согласия не было, что боялись вернуться. За этакое дело не пощадят! Потом соскучились по дому, целовали крест не выдавать друг друга, избрали ходатаем самого ловкого балабола и отправили через пол-света в отечество. Надеясь, что отболтаешься как-нибудь. Зайцами своими великанскими мозги мне загадишь. Так?!

— Так.

— Про зайцев-то хоть правда?

— Истинный…

Матрос запнулся, рука его остановилась на полпути ко лбу. Вспомнил, что божбой сделает хуже.

— Правда, Ваше Сиятельство. Токмо сумнение берет, подлинно ли те звери заячьей породы: больно уж хвост не похож.

— Хвост? А что с ним неправильно?

— Длинный, мясистый. Ни у какого зверя такого нету. А в остальном — вылитые зайцы. Скачут, ухи большие…

— Ладно, Бог с ними. Потом разберем. А сейчас все о бунте обскажешь. Не мне. Моему секретарю. Под запись. И упаси тебя Господь в чем соврать. Да, еще одно. Кому о тех землях говорил? Из европейских мореходов, кои помогли до Амстердама добраться? Англичанам, голландцам? Еще кому?

— Да какие там разговоры, Ваше Сиятельство?! Я по-ихнему едва могу хлеба спросить. Ну, такелаж, рангоут — само собою. Велят на гроте рифы брать, так на бизань-мачту не полезу. Голландский шкипер в Хугле только спросил: «Вар ком и фандан?» Откуда я, значит, взялся. Говорю, шип-брек. Ню Голанд. Языком поцокал, головой покачал — дескать, сочувствует. Все знают, на том Ню Голанде пустыня смертная. А по глазам — видно, что доволен. Чужая беда в радость. Не одним голландцам; в тех морях все так рассуждают: «сосед утоп — мне больше достанется».

— Проверю. Чтоб с твоим длинным языком, да целых полгода молчать… Марко!

Отдав Бастиани, произведенному по случаю важных перемен из виноторговцев в личные секретари, все необходимые распоряжения, поехал в Сенат. Были дела поважнее, чем розыск по матросскому бунту, приключившемуся семь лет назад. Внимания требовала разгоравшаяся в Европе война.

При всевластии в иностранных делах Остермана, на протяжении минувших шестнадцати лет, Россия служила пристяжной в упряжке Священной Римской империи. Как водится, союз сей имел и выгоды, и неудобства. Баланс вреда и пользы до поры до времени сводился с плюсом, но при последнем замирении с турками ушел глубоко в отрицательную сторону. Держась установившейся системы, прежние власти влекли отданную им державу по пути ясно видимых в будущем издержек и жертв, тогда как возможные дивиденды от продолжения сей политики оставались более чем сомнительны. Движение в пользу Елизаветы началось, как французская затея, имеющая целью вывести из игры сильнейшего союзника Вены — однако интрига в политике не всесильна. Она подобна инженерной хитрости, которая ставит на службу человеку речной поток или вольно дующий ветер, но не может создать эти стихии из ничего. Есть также пределы их использованию. Что нужно для успешной интриги? Во-первых, обстоятельства, внутренне тяготеющие к перемене — и ожидающие лишь небольшого толчка, чтобы привести в движение мощь, стократ превосходящую собственные силы толкнувшего. Во-вторых, точный расчет. Кто знает, куда оно дальше покатится — может статься, самого начинателя и раздавит.

Шетарди, вынырнувший на свет Божий сразу после революции, ходил с победительным видом и усердно притворялся, что он-то и есть главная фигура всего дела. Многие сему верили: в приемной французского посла плюнуть было нельзя, не попавши в какого-нибудь вельможу. На самом же деле роль его была второстепенной. Денег, к примеру, я ссудил больше.

Маркиз Ботта д'Адорно, цесарский представитель при здешнем дворе, взирал на происходящее с выражением неподдельного ужаса. Почти в тот же день, когда в Петербурге взошла на трон Елизавета, курфюрст баварский Карл-Альбрехт занял Прагу, а затем объявил себя богемским королем и германским императором — в предосуждение Марии Терезии и ее муженьку. Силезию еще раньше захватил молодой прусский король: у образованного, утонченного юноши нежданно прорезались внушительные такие клыки. Французы наступали на Рейне, испанцы — в Италии. Если еще и Россия встанет на вражескую сторону, где искать помощи?! У англичан? Так они противу всех одни не стянут.

Система Остермана большинством влиятельных персон воспринималась, как унылая неволя; общие симпатии тяготели скорее к Франции. Однако перейти во французский лагерь было нельзя, не поладив со шведами, ближайшими алиатами Людовика. Кто их на Россию науськал?! Известно, французы. Перемирие заключили (все равно в этих краях глубокою зимой никто не воюет), а вот в переговорах о мире шведское министерство уперлось. Кретины! Им подвернулась удачная возможность соскочить с летящей в пропасть повозки, а они торговаться начали! Вильманстрандская баталия открыла настоящую силу русской армии. Елизавета в приступе великодушия предложила status quo ante bellum. Какого еще дьявола надо?! Нет, они хотели вернуть Ливонию! А силенок хватит? Что характерно: воинский энтузиазм соседей находился в прямой пропорции с расстоянием от кончиков наших багинетов: в действующей армии царило желание мира, в Стокгольме же мечтали о громких победах. Особенно горячились дамы, коим уж точно во фрунт не стоять. Да пусть бы себе горячились: беда в том, что мужчины их слушали!

Шетарди крутился, как гадюка под вилами. Париж приказывал действовать в пользу шведов; следовать же сему распоряжению означало насмерть убить самую возможность союза меж Францией и Россией. Маркиз не хотел разрушить собственное дело и пытался найти средний путь. В итоге им были недовольны обе стороны.

Касательно иностранных дел, империя Российская лежала в дрейфе. Слишком большое количество рук хваталось за штурвал державы, пытаясь крутить его в разные стороны. Ладно еще, положение наше не требовало немедленных решений. А то бы пропали, видит Бог.

Подобно сему, собственный мой статус тоже был не вполне определенным. Ночная беготня по петербургским сугробам и отвычка от русского климата сослужили дурную службу: на другой же день я свалился с сильнейшей простудой и пролежал в постели самое горячее время. Раздача наград и чинов шла без меня. Прошла почти неделя, прежде чем новая государыня вспомнила: а где это у нас граф Читтанов? Почто ко двору не является?

Достаточно уже оклемавшись, позвал цирюльника, дабы сбрить бороду, и стал собираться на высочайшую аудиенцию. Кстати, сия короткая шкиперская бородка, от которой я просто не успел избавиться в роковую ночь, породила невероятную массу кривотолков среди русского простонародья, особенно же — среди раскольников. В ней видели чуть ли не предвестие скорого возвращения к старой вере: дескать, «наш» граф при бороде ходил побивать поганских бритых немцев, — это, стало быть, знак всему православному люду.